Анастасия Ростова - Русские бабы

Там обобранный погорелец
ищет светлую колыбель…
А в той чаше – лежит младенец.
Море слёз материнских в ней.

Моя бабушка уголь грузила
на вокзале, у края судьбы.
От него она черпала силы
на труды от звезды до звезды.

Под косынкою прятала косы,
утирала ладонью слезу —
как гудели в ночи паровозы,
словно шёл эшелон на войну.

И, с лопатой щербатой своею,
шла с работы домой, как солдат.
Всех чертей преисподней чернее.
Только зубы белы да глаза.

До сих пор этой чёрною былью
полон вдовий очаг до краёв.
Пахнет потом да угольной пылью
от щербатой лопаты её.

Смерти-то нет. И плохое не в счёт.
Всё потому, что цикорий цветёт.
Будто колышется синее море —
самый простой придорожный цикорий.
Словно спустилось небесное в дол,
пятнами сини на мамин подол —
мама с серпом замерла у ворот.
А вдоль дороги цикорий цветёт.
Мама цикорий тот сжать пожалела.
Так вот стояла и молча глядела —
словно вдоль дома небесный прибой.
А у прибоя – соседка с козой:
«Жнёшь, Валентина?.. Бог в помощь тебе».
И уступает дорогу козе.
Ну, а козе – благодать, как в раю —
тянет к цикорию морду свою.
Мама ни слова не может сказать.
Небом плывёт, мимо них, благодать.
Смотрит – как цветень рогатая рвёт,
как натянулась верёвка её…
Будто душа прикоснулась огня.
«Съела цветы. И пошли от меня.
Я ж пожалела – не трону цветки…
Было – не стало – одни стебельки».
Светел небес запредельный цикорий.
Жизнь истончилась с подобных историй.
Мамы три года почти – уже нет.
А вдоль дороги – лазоревый цвет.
Будто на небо лазейка иль дверца.
Напоминанье для детского сердца.
Мама цветы за красу пожалела.
Уж не тогда ль её синь приглядела?..

Стоит пшеница, нету ей предела.
Холмы и долы… А предела нет.
И облака, все в оперенье белом,
плывут над нею, испуская свет.

А ей дано расти и колоситься,
тянуться к небу, радуясь дождям.
И ветер гладит добрую пшеницу
по молодым, зелёным волосам.

Ей зрима жизнь возвышенней, полнее…
Гляжу на поле вдаль из-под руки
и вижу – от тепла благоговея,
оно склонило долу колоски.

Сейчас июнь, пора цветов и жажды.
И жнец к нему с серпом не подошёл.
Здесь зреет хлеб для августовской жатвы
и каравая на Его Престол.

Яблочным Спасом, Яблочным Спасом
веет сияние Божьих садов.
Это спасение Райского сада.
Выше – спасенье запретных плодов!

Пахнет корзинами, скрипом лозовым,
детским, с матрёшкою русскою, сном,
миром старинным, скатёркою новой,
душной корицей – большим пирогом.

На рушниках, шитых крестиком алым,
у хорошавки*, румянится Спас.
И полагается старым и малым
яблочком хрустнуть, упавшим, тотчас.

Дома у печки, с потёртым ухватом,
бабушка нежится в белом платке —
с Яблочным Спасом, с Яблочным Спасом!
И пироги в противнях на шестке.

Впадает в небо узкая протока.
У августа глаза Ильи-пророка.
И плащ седой, спадающий с небес,
плывёт сквозь сад, кустам наперерез.

Через межу, предвидя неба твердь,
боясь крылом о край её задеть,
всё ниже пролетающие птицы.
А в грядах след от горней колесницы.

Скрещенье стрел и сполохи огней,
что вознеслись над гривами коней.
Всё видно здесь, от космоса до дна.
А выше – длань Господняя видна.

Ну, вот и осень. Жалость или шалость?..
Легко иду по линии судьбы.
Ладошка клёна под ногами сжалась
среди листвы и давленых рябин.

Светлеют стяги и сереют блики.
Без астр весёлых гол мой огород.
Лишь брызги флоксов, флоксы не поникли
в толпе листвы, охочей до свобод.

А на востоке розовеет пламя.
Седые перья, трепет высоты…
Ладошка клёна сжалась под ногами,
как будто враг шагнул из пустоты.

Я не хочу! Я всё в себе забуду,
как обмерла однажды на юру…
Ладошку клёна, как живое чудо,
я из-под ног досужих подберу.

Кто предан был и бит за обаянье,
забытый всеми, брошен был под лёд,
горя внутри невидимым сияньем,
простой порыв отчаянья поймёт!..

Как у судьбы есть доля и недоля,
а жизнь полна сюрпризов и щедрот.
И озорна, уж тем, что на заборе
среди листвы рыжеет рыжий кот…

Я не Господь, не чудо, не икона.
Я слабый человек в большом лесу.
Но хоть листок простой – ладошку клёна,
от холодов нахлынувших спасу.

Его там нет, кого вы ждёте.
Там поселился дух иной.
А книгу в ветхом переплёте
тишайший Бог унёс с собой.

Прозрачный странник с грустным ликом,
Он всё забыл, Он сирота.
И древняя, о Чуде, книга
сейчас в Его руках чиста.

Кто Он?.. Он бродит по вокзалам,
плутает в улочках чужих.
Во всякий день в халате старом
и в тапках драповых худых.

С небес, с ума давно сошедший,
Он на скамейке спит, как бомж.
А мимо крёстным ходом шествий
плывёт вся мировая дрожь.

В ночи очнувшись от испуга,
от сна, в котором Он – не Он…
Оглянется вдруг на округу —
окраина, чужой район.

С какого-то такого чёрта
хандра потянет в ближний храм.
А там тоскливей отчего-то.
Как будто Бога нету там.

Метнётся слепо к горизонту —
меж общежитий, гаражей,
где улица за поворотом,
когда-то Он бежал по ней,

в заросший сад, не узнавая,
тогда ещё открыт всему…
И удивится, что живая
трава так ластится к нему.

Мелькнёт лицо в облезлой раме,
согбенный материнский лик.
И книга слабыми губами,
воскресшими, зашевелит.

Есть дни в обычном мире бренном,
Когда возвышен человек.
Грачи летят осенним небом
И от лесов исходит свет,
Преображая счастьем лица.
Стожаром клёнов выси жжёт.
Тогда, по палой охре листьев,
В мир Богородица идёт.
От Покрова и до Казанской,
В патриархальном октябре,
Господь смиренно наказал Ей
Ходить меж нами по земле.
Как бы меж Раем и меж Адом,
Где суета и лет просчёт,
Над Гефсиманским скорбным садом
Эдем возвышенный встаёт.
Обнажены его оливы,
И видно светлые следы.
В людских садах роняют сливы
Свои последние плоды.
Весь мир открыт, полуразрушен.
Над кровлей тленные леса.
Но наполняет осень души
Наивной верой в чудеса.
И ты, мой друг спешащий, входишь
В аллеи ясный коридор,
Где осень, будто на исходе,
Но кружевной плывёт подзор.
Так, что, блаженствуя, болея,
Душа не просит ни гроша —
Глядит, как тюль метёт аллеи,
Немарким золотом шурша.
И разговор о том в народе,
При доле скудной и простой,
Как эта Женщина проходит
Сквозь мир предзимний и большой.
Что каждый здесь уже не прежний,
Приняв причастие Её —
Святую радость и надежду,
Что осветили бытиё.
Что очень скоро несказанно
Застелют льнами неба дно.
От Покрова и до Казанской
Всё светлой радостью полно.