Товарищ Эхо - Шаманархия и ее нагвали

На пустом берегу Сисиутл ждёт.
Так высматривая в мареве звёзд того,
Кто обратно от смерти к рождению пройдет
И по имени сможет назвать его.

Стало много пустых городов и полого тела.
Дымные трубы торчат над городом точно ангелов иглы,
Цепляют облачные брючины зимнего неба – белые
Обнажая снегов икры.

Стало много потешной войны в головах и квитанциях;
Калки на танке несётся вдоль узкоколейки в город.
Телефонная книга бога забыта на станции;
Мир вокруг себя выбелен и распорот.

Лунные доктора настраивают лунные телескопы,
Читают телефонную книгу, пролистываемую ветром:
Выбирают имя из калейдоскопа
Всех живых и мертвых, связанных обетом

Возвращения. Там, где случается магия выбора,
Реальность раскалывается катаклизмом.
Лунные доктора над городом-призраком
В рукописной книге имена отлистывают;

И из огромной вселенной щели,
Распахнувшей мир от неба и до горизонта,
Приходят в реальность прозрачные дикие звери,
Безвестных времён архонты.

Их время медленнее цивилизаций,
За один только шаг города вырастают и
Обращаются в прах: государства и нации
Порастают быльём и себя забывают.

Лунные доктора с конца читают имя,
Времени снега́ берег Леты заметают.
Часовые стрелки застывают – между ними
Призрачные звери медленно шагают.

Желтые партизаны, галактические менестрели
В пространственных джунглях вселенного океана —
Перемещаются по дуге горизонта, следуя солнцу, на
Орбитальных радужных зверях.

В их ладонях – пыль звёзд, весна.
Лунные доктора выписывают от смерти рецепты:
Сироп из детских грёз, к звезде пса вектор.
Здесь расстояний нет, но человек – волна.

Младший Иаков живет в кроне,
На самой вершине, к млечному пути птиц ближе.
Считает звезды, коллекционирует качели, жестяные крыши,
Сам – ветер, эхо. И всё, что кроме.

В его карманах – осколки снов, в укроме;
Горы и реки, осенних электричек рельсы.
И тихий голос, ты услышишь, если
Глаза зажмуришь в полдень, летом, в пустом доме.

Послушай голос, он расскажет,
Где дремлет камень, под которым ключ от двери
Закона: каждому – по вере.
И всё, что происходит дальше.

Есть те, кто остаётся в мире за порогом:
Мудрейшие из рыб, питающие космос Леты,
Трёхглазые медведи, сфинксы, знающие все ответы,
Забывшие вопрос. И каждый, слывший богом.

Меж ними ты… есть продолженье эха.
В стремлении понять великую гармонию
Так часто склонен к повторению
Границ, навязанных любому человеку.

город-сад, город-скит.
Куцые улицы.
Такие одинокие.
И так гулко отзывающиеся шагам.
Есть воды времени. А есть океана воды.
Глубокие.
И также исхоженные телами прошлыми —
Вдоль и, пополам,

Вглубь,
туда, где чешуя рыбья рябью серебрится.
Где, отзываясь на изломанные толщей воды солнечные лучи,
В небе над городом,
Садом,
Скитом
черная точка птицы
Застыла. Недвижимая висит.
И уходит в зенит.

С неба спускаются в полночь мира то ли ангелы,
То ли бесы с лицами белыми,
точно мраморными.
Они,
Ангелы то ли бесы,
могли быть прекрасными,
Странными.
Но они чужды этому миру и потому
холодны.

Как холоден воздух в округе,
как снегом вымыты;
Выстужены,
словно застывший в ладони лист,
Растерявший все буквы – на выдохе, паром, инеем
На стекле окон, смотрящих на улицу
точно
пара бойниц.

Они приходят
юны и всесильны,
С голосом на двоих – одним.
Точно слово, звучащее из легких над миром,
Говорит через них.
И становится тот час же
Дым.

В маске, слепленной наспех из веток и красной глины,
Щёлкая клювом птичьим, но в гриме мима —
То ли ангел, слетевший с коньков черепичной крыши,
То ли ворон, мертвых посланник, но смерти тише,

Неизвестного имени, племени, рода,
Он спускается в спящий город прежде восхода.
И собой повторяют то нисхождение
В разноцветных масках его отражения.

Город спит. И сны его зимние глуше
Скороговорок подземных рек. Спят его блудные души;
Лунные доктора снуют точно тени меж спящих
И их близнецов, своих жизней память хранящих.

Человек-сова бредёт пустующими коридорами,
Кухнями и комнатами, заглядывая в окна за шторы,
В поисках искры, пламени, всполоха света и цвета
Об утраченном имени в прошлом каждого человека.

И когда он отклик в памяти встречной отыщет,
Имя того человека из книги всех жизней вычтет,
Чтобы смертный к детству снова смог возвратиться
И проводником Эа возродиться.

Призрак древний проведёт того, кто будет готов,
Облачными путями мёртвых китов:
За великий космический предел, за солнечный редут,
Где хранители радуги годам счёт ведут.

За лесом,
Дальше,
В сторону города,
Где над плёсом и
Выше плёса – дожди и
Гром,
Радуги часовня
По небу раскинута
Широко,
Смотрит вниз
Распахнутым оком.

Радуги хранители
В перьях и
Закатно-багряных,
Солнечных
Остроконечных лучах
Над в туманы и глины
Обряженною
Серостью плоти земной
Парят.

Обжигающе-белые
Электричества
Всполохи,
Точно снега хлопья,
Вниз падают.
И над твёрдым,
Покорным
Рисуют линии высоковольтные
С изнанки
Спирали радуги.

И белоглазые
Сфинксов лица
Облаком лепятся
В полный
человеческий
рост,
Чтоб вместе с громом
В укромном зарницы
капище
Смертным задать
Бессмертный вопрос.

Сумуйнен родится из дыма над осенним костром,
Из огненных бликов от серебра серёжек дождя
На острие ястребиного взгляда там, где земля
От ударов подземного сердца вибрирует колоколом.

Перо его крепче стали и тоньше стебля травы,
Цветом – прозрачно, но бело, когда заходит луна;
Раз в десять лет он чешет спину о выступ скалы,
Оставляя осколки перьев в прожилках руды. Там,

Где рудокопы взбираются в гору и собирают руду;
С амальгамой из слезы феникса не бывает прочнее зеркал,
Если успеет зеркальщик закончить работу к утру,
Прежде чем первый луч солнца на их поверхность упал.