Товарищ Эхо - Шаманархия и ее нагвали

И даже золото стало тусклым, копотным,
Не способное подменить собою солнце:
Луженые глотки нудных давились ропотом,
Хрипели бессвязно и громко. Но

Эа уже спустился в мир и
Крошил и плющил теперь станции,
Вгрызался зубами в металл, в ржавчину, пир
Плоти устроив себе, пил радиацию:

И воздухом захлебывались живые существа вокруг —
В небе, копотью исцарапанном, вдруг, появлялись проплешины —
Из изломанных корчей тел выламывался тяжкий недуг
Банальной алчности, выпотрошившей человечность. И

Белым становился ландшафт, пустоту заменяя
Травою.
Первые шаги по новой земле шагали дети,
Играя между собою.

А на месте пуха и праха, металлом оставленных,
Били ключи из недр истомлённых,
Дышали земные леса израненные,
Бродили в чащах звери новые.

И вместо Эа из тени его вылуплялось дитя,
Недоверчиво солнцу в лицо жмурясь.
И почёсываясь и кряхтя
Население озиралось окрест, привычно сутулясь.

«Что ты наделал?!
Ты уничтожил рук наших дело!
Теперь в упадок придёт цивилизация.
Ты лишил нас работы,
Ты лишил нас заботы,
Мы столько сил и годов жизни
Вложили в эту вот станцию!»

Со всех сторон неслось недовольное и скрипучее:

Хватай его!
Покарай его!
В цепи его!
Запереть подонка под землю!
Чтобы даже имя его
Звучало теперь проклятием и оскорблением.

Навалилась толпа, как была, голытьбой, кучей.
Связали ребёнка накрепко, спеленали
И упрятали в самую глубокую яму,
Откуда виделась поверхность земная
Тусклым пятнышком, соринкой.
И из обломков и ржи металла
Бросились люди собирать свои механизмы
И станции
С самого их начала.

Африканский шаман шёл афганской тропой по узкоколейке Гданьск-Москва,
И увидел – в траве у воды валяется бесхозная голова,
Зрачками живых глаз вращает, выглядывая дождя соль и ветра жы.
Африканский шаман, походя, под язык её дорожный грош положил.

И оставил лежать на границе перронов, куда
Не приходят ни пассажиры, ни их поезда никогда:
Только чёрные птицы роняют тени в земли плодородное семя,
Когда летят от заката, в обратную сторону – с юга на север.

И ни единого следа кругом, ни единой живой души,
Здесь никто не знал отродясь – как её не ищи и как ни дыши.
Контролёры ходили окрест хороводом не мёртвых и не живых,
И молчало столетнее сердце за каждой разъятой грудиной у них.

И носились с билетами души, спеша на восток, на восход.
От контролеров, свой завершая всевышний крестовый поход:
От жизни к закату, строго от солнечной тени прочь,
И даже чуть дальше, в сумерки, в холод, в ночь.

Голова оставалась лежать, за облака и за корни цепляясь глазницами.
И сны толпились у ея лба, не успевая людям присниться.
И небо от этих неснящихся снов таяло, падало, в падении немо и гордо.
Баюкало в тучных ладонях не крылья, а от крыльев оставшийся горб города.

В караганде шкаф из квартиры выкинули.
шкаф упал из окна третьего этажа в сугроб,
и из распахнувшихся створок выскочил ангел весь в пыли,
схватившись руками большими за полы наизнанку надёванного пальто,