Леонид Оливсон - Моих стихов чернеющая гладь…

Нет праздника без музыки, что за проклятье!
Придется тетю Соню просить нам поиграть,
Нельзя гостей лишать сего мероприятья,
Ведь это нашего семейства честь замарать.

Но в дом прислуга Дуня приводит тапера,
Но он почти ребенок – застенчив, худ стоит,
Нет, вид его не говорил, что он матёрый
Но выбора-то нету… Так дело обстоит.

Где выход, как будет этот карапуз играть?
Боюсь, что без привычки вам будет тяжело,
Вокруг мальчонка глазами начал озирать,
В её вопросах беспрерывных он чует зло.

Да, Лидия, что старшая, над ним смеётся,
А танцы разные умеешь ль ты играть?
Мальчишка бодро отвечает, не сдаётся,
Ей не удастся его уменье замарать.

Подходит Таня к нему неловким шагом, —
«Скажи, тебе случалось играть на вечерах?».
Её не зная, он готов к новым атакам,
В присутствии всех он не испытывает страх.

– «Хотите, я рапсодию сыграю Листа?».
– «Конечно, Таня, пусть сыграет», – просит Тина.
Ведь в Лиде Тина видит просто скандалистку,
И понимает что вот Таня с ней едина.

Мальчишку тащит Тина к фортепиано,
И он показывает такое мастерство,
Хозяин выпорхнул из кабинета рьяно
И с удивленьем обнаружил… Божество!

Он изумлён, такой сморчок плюгавый,
А как играет – словно бывалый пианист,
И отвечает на вопросы ему браво,
А понимает ль он, что этот путь тернист?..

– «Как звать тебя, малыш?». – «Я – Юрий Агузаров».
Он просит перерывы сделать в его игре,
Вот кто-то новый появился в кулуарах,
Идёт он прямо к хозяину, не к детворе.

«Кто это, с копною волосьев серебристых?», —
В недоуменье тапер. A вид грандиозный.
Хозяин выходит: «Сыграй рапсодью Листа».
Ну вот и настал, пришёл, малыш, час твой звёздный.

«Сам Рубенштейн, ты не узнал? Он композитор,
Берёт тебя к себе на обученье,
Ты мог ли мечтать о таком репетиторе?
Тебе дарю я моё благословенье».

Голова ты моя удалая,
Долго ль буду тебя я носить?
Если ты не вернёшься, родная,
Буду бога о смерти просить.

Нас с тобой обручили аж с детства,
Много лет ждал я свадебный день,
Любовался тобой по соседству,
На столе твоей карточки тень.

Мне твердила, что разные вкусы
Мы имели с тобою всегда,
Иль тебе мил тот парень безусый? –
Он, считается, – суперзвезда.

Он с тобой наиграется, бросит,
И забудет, что ты с ним была,
Молод он и еще несерьёзен,
Для него же ты – грех ремесла.

И умом я тебя понимаю,
Боюсь, поздно ты это поймёшь,
Для него все красотки мелькают,
Но в какую ты бездну шагнёшь?

Ты мне сердце сейчас разбиваешь,
Твоим образом, что на столе,
Потому что по жизни порхаешь,
Твоё имя пишу на стекле.

Он прожил свою жизнь не в творческих воззреньях века,
Был в мыслях мистиком, а рисовал людей реальных,
Трудясь, как фантазёр, и под давленьем ипотеки,
И сделав без рекламы ряд открытий визуальных.

Любви исполнен был к униженным и оскорбленным,
И в то же время – неудержимый коллекционер,
С большой фантазией, в уме художником рождённый,
Бунтарь, порой непримиримый, и знавший свой барьер.

Его загадочность всех окружающих смущала,
Он мифы рисовал не по святым шаблонам церкви,
Всегда он необычен был в сборке материала,
Твёрд и крепок в жизни был его бедняцкий стержень.

О его скромности судить не сложно даже сейчас,
Найдёте ль вы его переписку с кем-то из друзей?
Когда был дома он – часто источал ли много фраз?
Старался быть среди людей своих родных кровей.

В стране при жизни по существу непризнанный Рембрандт
В искусстве брал не оболочку буржуазной жизни,
Творя прекрасное по ему лишь ведомым путям,
Мир внутренний людей рисуя словно как закулисный.

Коротким было его счастье с любимой Саскией,
Она ему как мужу отдала своё богатство,
Была ценима им, не слушала родни подсказки,
Её лишившей части за разрыв из-за злорадства.

И он писал её любимую на чём угодно,
Держал всё это, не собираясь продавать,
В различных позах, шляпках, одеяньях мимолетных,
Ходил на рынки, чтоб необычное достать.

Он не похож был на остальных (Вермеера, Хальса),
Писал не то, что модно, а что ему лишь нравилось,
Не брался для клиентов он художником быть сальным,
В своих картинах не рисовал он равноправие.

А к сожалению, эпоха требовала это,
Хотел в картинах каждый красоваться, быть на виду,
Не нарисуешь мастер так – то ждёт тебя вендетта,
Он выбор места не делал из ложного кредита.

Хотел он маски жизни богатых бюргеров убрать,
Вернуться к написанию Христа как человека,
И он смог эту его горечь в портретах воссоздать ,
Его библейские сюжеты остались на века.

С таким же замыслом он рисовал портрет Данаи,
Отбросив у всех бытующий античный идеал,
Рисуя Саскию любимую – как есть, живую,
Прекрасную, что в дни любви великой сам он ласкал.

Для интерьера он брал пышные черты барокко,
Её фигуру он рисовал обыкновенную,
Художник величайший не увидел в том дурного,
Нарисовавши её с натуры как бы бренную.

Не в пример классике [34] Тициан, Корреджо, Тинторетто, Веронезе, Пуссен. , где много пылающих страстей,
Гармонии строгой и равновесия целого, —
Он дал в фигуре тела много оттенков и теней,
Присущих формам и округлостям тела зрелого.

При взгляде на портрет Данаи – сомнение росло,
Струится на картине свет золотой вместо дождя,
Хотели «В ожидании любовника» звать [35] В 1836 году английские искусствоведы предложили изменить название. полотно,
За истиной пошли, в рентгенографию снизойдя.

В конечном слое красок была не первая жена,
Сравнив с музейным облик женщины с жены чертами,
Не может эта быть к тому периоду отнесена,
Хотя, есть атрибут – амур с руками и цепями.

Похоже, два Рембрандта тут творили – юный с зрелым,
И это было в промежутке десятилетья,
Жену любимую ваял он с пафосом веселья,
А умерла – скоблил картину, на горе сетуя.

Мы в Эрмитаже снова – перед портретом Данаи,
Он рисовал её в сюжете этой притчи,
Где на кровати после сна она, ещё не зная,
Вся в ожиданье Зевса любовного визита.

Но куда делось лицо любимой Саскии?
Что за блудница лежит тут, приличья не блюдя?
Какая с телом приключилась неувязка?
В недоуменье все… Выводы пока что отведя.