Борис Вольфсон - Канатоходец, или После постмодерна

И поскольку я невидимка,
то в прямых и кривых зеркалах,
отражаясь, не отражаюсь, −
в равной мере не при делах.

И поскольку тугой мошною
я похвастаться не могу,
прохожу насквозь, как нейтрино,
через всех, перед кем в долгу.

И поскольку мной позабыты
звуки, запахи, имена,
в том, что я и тебя не помню,
так и знай − не твоя вина.

Слабым шорохом затихая
на границе небытия,
кто я − слово? Скорее − буква,
будто выдох последний − Я.

Или первый − иною явью
и началом иного сна −
буква нового алфавита,
что не мной произнесена.

Я не прошусь из грязи и в князья:
судьба моя мне, в общем, дорога,
и мне даны хорошие друзья,
но я хочу хорошего врага.

Я знаю, жизнь опасна, как дебил,
который, хмурясь, точит свой кинжал.
А я хочу врага, чтоб не убил,
но непрерывно в тонусе держал.

Хочу, чтоб расслабляться не давал,
тревожил наяву и в страшном сне,
чтоб с ним себя я часто рифмовал
и знал, что он нуждается во мне.

И если друг обманет − не беда:
с моим врагом мы не разлей вода!

Мы не тонем и не оседаем на дне,
как чаинки, устав от слепого кружения.
Мы повисли с тобой на пологой волне
под влияньем поверхностного натяжения.

О безумных страстях, что кипят в глубине,
и снастях, что натянуты всюду для верности,
ты не знаешь, и ведать бессмысленно мне
до тех пор, пока плёнка крепка на поверхности.

Тут важнее всего не сорваться в пике,
лишней воли не дать ни ноге, ни руке,
не жалеть, что стреручен судьбой и стреножен,

быть поверхностным и не глядеть в глубину,
не барахтаться с криком «Спасите, тону!», −
может, так на волне удержаться и сможем!

Мы летим, в нарушенье приказа,
по прямой, где на схеме подкова, −
невидимки, молекулы газа –
не имеет значенья, какого.

Мы летим, удаляясь беспечно
друг от друга, надеясь, что как-то
наши чувства сумеем сберечь, но
это трудно с потерей контакта.

Оставаясь собой, отставая
от себя, находя и теряя,
мы летим в пустоте, остывая,
брызги молекулярного рая.

И себя сберегая от сглаза,
не узнаем друг друга при встрече,
невидимки, молекулы газа,
части так и не сказанной речи.

Эти малые голландцы
были парни хоть куда!
Покупали иностранцы
их картинки иногда.

Впрочем, главный покупатель,
деньги прятавший в кисет,
был голландский обыватель
и художника сосед.

Натюрморты и пейзажи,
и быка пресветлый лик
создавались для продажи,
но доход был невелик.

И художник захудалый
пропивал деньжищи те.
Даже Рембрандт, хоть не малый,
тоже умер в нищете.

Нарушитель норм и правил
аскетических времён,
только Рубенс, Питер Пауль,
был при жизни оценён.

Рама в пышной позолоте,
дама в белом на коне, −
много света, много плоти,
много гульденов в мошне.

А у малых – служба быта
и палитра их скромна.
Но эпоха не забыта,
ими и сохранена.

Запах сыра и ванили,
акварелька и эстамп…
Вас потомки оценили –
Клас, Порселлис, Аверкамп.

Вы прогнать смогли невежду,
защитили свой редут,
подарив и нам надежду,
что труды не пропадут.

Как вино и простокваша –
незатейлив ваш магнит…
А Хохловкина Наташа 1 1 Хохловкина Наталья − искусствовед, специалист по творчеству малых голландцев.
нам детали объяснит.

Никакого бурленья в крови,
никакой межсезонной отравы
и предчувствия то ли любви,
то ли − что там рифмуется? − славы.

А в реке обмелевшей сомы
развернули носы на восток и…
Если не было вовсе зимы,
то какие весенние стоки?

Куртку сняв, щеголяю в плаще,
да и он пригодится едва ли.
Перелётные птицы вообще
никуда ещё не улетали.

В атмосфере скопился СО,
угрожает неведомый вирус,
и не радует нас ничего −
даже чипсы и пиво на вынос.

Но растёт пресловутый коло́сс −
руки-крюки и ноги из глины, −
новый мир себя строит с колёс,
и кочуют на север пингвины.

Как видно, скоро ум зайдёт за разум,
но до того, как прозвучит отбой,
накроет нас не тазом, а экстазом,
таким же бывшим, как и мы с тобой.

Дырявым, бывшим, плесенью покрытым,
утратившим плескательный рефлекс…
А может быть, не тазом, а корытом,
с такою же приставкой краткой «экс».

Слой пыли, как присыпка из ванили
или дешёвый бесполезный грим…
Но мы зачем-то таз свой сохранили –
быть может, просто, чтоб накрыться им.

В безумной ностальгической надежде,
под стуки не костей, а кастаньет,
накрыться тем, чем дорожили прежде,
и в дырки наблюдать парад планет.

Одни летают во сне, как шарики,
другие реют, как буревестники.
Одни накачаны тёплым воздухом,
другие – только холодным умыслом.

А я летаю во сне, наполненный
твоей любовью, и вижу, милая:
на лёгких крыльях паришь ты рядышком, −
я охраняю твоё парение.

Такие сны продолженья требуют –
я просыпаюсь без опасения,
что наяву наш полёт закончится:
кто научился – тот не разучится!

Плывёт по воле волн
в Реке Времён, как пленный
галерный раб, забросивший весло.
И дела нет до нас

Создателю Вселенной.
Нам в этом повезло!
Не спрашивает нас:
− А вы-то кто такие?

Зачем чудите? Стоп!..
Когда в последний раз
Он вник в дела мирские,
то был Потоп!

Никто, увы, не сможет нам помочь, −
мы влипли, и история не детская:
сперва Варфоломеевская ночь,
а ей на смену утром казнь стрелецкая.

Монгольскою стрелою сбиты влёт,
не в небо – в землю будет новый град расти.
А что ушли псы-рыцари под лёд,
так в этом тоже нет особой радости.

Веками длится сей парад-алле:
не угодив друг другу цветом кожи ли,
иною верой, спором о земле,
как странно, что до сей поры мы дожили.