Борис Вольфсон - Канатоходец, или После постмодерна

Теперь твой маршрут повторяют стрекозы,
меняя в полёте структуру и моду,
и пчёлы, пополнив запасы глюкозы,
гудят ради звука; на чистую воду,

фасеточных глаз своих не отрывая,
выводят меня и с искусством жокея
седлают эфир, и змеится кривая,
которую щепкой черчу на песке я.

Рвал ураган канаты в клочья,
тянулись чайки на шпагат,
и волн косматых стая волчья
гнала на скалы наш фрегат.

И как фигляр, меняя лики,
от непрерывной качки пьян,
гремел не Тихий и Великий,
а Окаянный океан.

В морской болезни и боязни
не завершить свои труды,
корабль отдавался плазме
у скал вскипающей воды.

Но жертвой гибельных традиций
нам стать, как видно, суждено −
почти у берега разбиться
и лечь обломками на дно,

чтоб шторм сменился постоянством,
погасла горькая звезда,
и с океанским окаянством
мы распростились навсегда.

Я плохо сплю. Сон разума недолог.
Восстановив контроль над подсознаньем,
чудовищам, живущим в нём, родиться
сознанье не даёт. Мои капричос,
бумаги не достигшие, в мозгу,
как в клетке, остаются – и рычат,
и мечутся, и рвут его когтями,
и полыхают жёлтым и лиловым…
Я говорю: «мигрень», – и сон зову,
как Гойя, чтоб позволить наконец
чудовищам мой мозг больной покинуть,
родиться и, оформившись в слова,
зажить своею собственною жизнью,
меня освободив – пусть ненадолго.
Надолго я и сам бы не хотел…

Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель
потому что принимает всё за чистую монету.
А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель,
и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.

Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды,
что ирония – как выдох, а поэт хорош на вдохе.
Если лирикой не может утолить он нашей жажды,
пусть в коробке засыхают иронические блохи.

Видно, злоупотребляя непрямой своею речью,
я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку.
Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье,
будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.

Времена теперь такие, что не терпят проволочки, −
сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю.
Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки,
сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.

Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит:
развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою,
декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене,
и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою.

Быть атеистом нынче неприлично!
Не то чтоб это было под запретом,
но всё же, согласитесь, вызывает
сомнение: лоялен ли субъект?

Его ведь, по большому счёту, верить
никто не заставляет, но креститься
и говорить «Христос воскрес!» он должен
и отвечать «Воистину воскрес!».

Коль ты живёшь в России, ритуалы
ты должен соблюдать, чтоб добрых граждан
не оскорблять своей неверной верой
или её отсутствием. Хотя

никто к тебе пока не лезет в душу –
причём «пока» здесь ключевое слово.
Поэтому не верь, но притворяйся –
и можешь жить спокойно. До поры.

Всего-то дел: крестись тремя перстами,
а коль военный, то носи фуражку
и, козыряя, знай, что честь ты отдал, –
её, возможно, кто-то подберёт.

…ни истории нет у меня, ни мистерии,
нет ни тела, ни животворящего духа,
ни бездонной дыры, ни беззвёздной материи,
не могу отозваться ни звонко, ни глухо
и не знаю ни сна, ни бессонного бдения, −
я подушка – без наволочки и без пуха, −
но на мне засыпает порой Провидение,
может быть …

Не вступая с Провиденьем в прения,
чтоб никто не потерял лица,
цирковой лошадкой на арене я
бегаю по кругу без конца.

Замысел Его похож на вымысел,
Промысел сторгован за рубли.
В сани я свои, да только мимо сел,
а потом и вовсе запрягли.

У меня вопросы по ведению,
в гриве ленты, а на лбу плюмаж.
Я как привиденье Провидению
говорю: − Прицелься и промажь!

Лучше, примеряя чепчик плисовый
по примеру чеховских сестёр,
распорядок действий не расписывай,
всё равно напутает актёр.

Ты вздыхаешь, чай, не о корыте ли?
Медленней − читаю по губам.
И ещё вопрос: − А кто же зрители?
Для кого весь этот балаган?

А теперь зачехли окуляры Цейса:
то, что ты разглядел, – миражи и ложь, –
и отставь ружьё, во врага не целься:
всё равно в себя попадёшь.

Самолётик выкрои из газеты
с описаньем гибельного пике.
Не жалей, что слова подобрал не все ты:
всех, что надо, нет в языке.

Мысль шуршит в мозгу, будто мышь в подвале,
но не просит крошек с твоей руки.
А понять друг друга уже едва ли
вы смогли бы – так далеки.

Так что боль уйми и начни сначала,
в воду брось ключи, а не горсть монет, −
уплывай, забыв даже вид причала,
зная, что возвращенья нет.

Мне кажется, должна быть рифма личной,
хотя бы даже старой и затёртой,
но именно в твоём стихе не лишней, −
иначе стоит обойтись без рифмы.

Ну да, без рифмы, а порой – без метра:
его нарушив, я учусь дыханью
свободному у – что там в рифму? – ветра
или – без всякой рифмы – просто жизни.

У жизни, у её многоголосья,
у детворы, ликующей на горке,
учусь скрипеть, как санные полозья,
или галдеть, как воробьи и галки.

Но, принимая рифму на поруки,
я не готов предать её забвенью:
стихи без рифм и ритма не упруги
и рыхловаты – могут развалиться,

как снежные размокшие кулёмы.
А я лопаткой рифмы их трамбую
и воздвигаю прочные хоромы, −
но рифму выбираю не любую.

Нужна мне рифма личная, родная,
такая, чтоб фонариком горела
в конце строки, кричащая: «Одна я!
Возьми, я для тебя не устарела!»

Погода, как всегда под Новый год, ни к чёрту:
дождь переходит в снег, а слякоть − в скользоту.
Но я не подвожу, добавив смог в реторту,
алхимии своей финальную черту.

В пульсирующей мгле не позабыл про цель я
и что эксперимент ещё не завершён.
Я на двоих делю густеющее зелье −
замешанный с утра магический крюшон.