Борис Вольфсон - Канатоходец, или После постмодерна

Он в меру охлаждён, но обжигает душу,
и в меру ядовит, но нежен аромат.
Я ложкой в нём ловлю то ананас, то грушу,
чтоб, выпив, закусить сей несмертельный яд.

Прошу тебя, допей бокал свой, не робея,
без тоста – просто так, ведь мы давно свои, −
чтоб ты смогла сильней, а я − чуть-чуть слабее, −
и, значит, наконец сравнялись мы в любви.

Отравлены − слегка, но, вырвавшись из плена,
мы выправить смогли наш перенедолёт…
Мы живы, мы нашли друг друга во вселенной,
где мокрый снег пуржит, и дразнит гололёд.

Кто ты – Клио или Тáис?
Кто я – Сет или Абросим?
Молча пальцами касаясь,
даже имени не спросим.

Жизнь прошла, иссякла квота, −
как понять теперь, не зря ли?
В напряженье поворота
мы друг друга потеряли.

Но воскресла нить живая
в древних зарослях растений.
Там, про время забывая,
мы с тобой скользим, как тени.

Облака меняют лики,
и ветшают пирамиды.
Отражаемые блики
от меня как дар прими ты.

Будто свет во тьме колодца,
не смиряясь с расставаньем,
пусть навеки остаётся
нежность радужным сияньем.

В тот же час на том же месте
пусть возникнет жизнь иная,
где мы снова будем вместе,
имена припоминая.

Как неизбежность пораженья,
а в сущности такая малость −
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.

От бесполезности сближенья
защита, ласковая шалость −
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.

Взгляд, только взгляд, прикосновенья
не ищущий и не просящий,
врасплох, на грани откровенья,
как дождик, тихо моросящий.

Потерянный и непохожий,
по капле мёда или яда,
ответный взгляд, как след на коже
от ускользающего взгляда.

Оно бывает разным,
но линейным –
нет, никогда!..
Я говорю про время.

С чего вы взяли, что оно такое?
Придумали стрелу, какой-то вектор,
прямую начертили по линейке
и циркулем разметили отрезки,
на равных расстояниях расставив
ряд целых чисел?

Лучше бы спросили
у физиков, поэтов и влюблённых,
у пьяных, у спасающихся бегством
или у тех, кто их догнать хотел бы,
или у тех, кто долго писем ждёт…

А впрочем, ярче, чем Эйнштейн с Петраркой
или беглец и пьяный забулдыга,
вам нелинейность времени сумеет
продемонстрировать киномеханик,
прокручивая раз за разом плёнку
на разных скоростях.

Он, как хозяин,
умеет управлять стихией этой –
растягивать и ускорять процессы,
и даже останавливать мгновенья,
и даже обращать движенье вспять…

Но всё же я советую не слишком
в прошедшие эпохи углубляться,
а то нарвётесь там на Парменида,
а он вам объяснит, что время – это
иллюзия, что нет его, − и будет,
конечно, прав.

Я сам давно заметил,
что времени фатально не хватает
на всё, на всех – и с этою проблемой,
которая сложней, чем нелинейность
или линейность времени, пока что
я разобраться так и не сумел…

Я всем советую: не балуйтесь стихами, −
не то чтоб времени пустая это трата,
но вы в стихах себя сдадите с потрохами,
а дальше – дальше непременная расплата.

И душу глупо выворачивать до хруста:
эксперимент такой лишь только с виду крут, но
игра закончится на камне «пусто-пусто»,
да и вправлять потом суставы будет трудно.

Я понимаю, что легко все тайны выдам,
и не под пыткой – сам, как будто плюнул-дунул.
Но странно жить литературным инвалидом
внутри реальности, которую придумал.

А в подлой подлинности, той, где я стократно
на воду дул, свести пытался дебет-кредит,
коль повезёт, меня прочтут, поняв превратно,
ну а всего скорее, просто не заметят.

Я всем советую: смотрите, некий стоик
себя расплёскивать не стал, пронёс сурово, −
вот идеал; с меня же брать пример не стоит
и верить в каждое – включая это – слово.

А мне она напоминает бочку,
наполненную пивом под завязку, −
солидную, надёжную, большую,
скреплённую стальными обручами,
с заклёпками, с дубовою затычкой
и крышкой, несменяемой вовек.

Ну да, она прочна и герметична,
поскольку доски гнули и морили,
потом выстраивали по ранжиру,
сколачивали вместе молотками
и, обручами укрепив снаружи,
чтоб не рассохлась, пиво лили внутрь.

Но обручи снимать с неё не пробуй:
она тотчас развалится; свобода
ей противопоказана, поскольку
нет скреп иных у бочки, − и не смей
вытаскивать дубовую затычку,
чтоб пиво, не дай бог, не разлилось.

Срываю с райской ветки ананас −
сок по усам течёт, минуя рот.
Но есть ли дело Господу до нас?
Надеемся! А вдруг наоборот?

А вдруг ни Бога нет, ни дела нет
до наших виршей в мире никому?
Нас знает лишь безликий интернет,
хотя мы безразличны и ему.

Стих не прочитан, шутка не смешна,
ирония обидна, а минор
вгоняет всех в депрессию, она
суркам мешает вылезать из нор.

Вороне послан плавленый сырок,
лисице ж не досталось ни куска.
Который день сидит в норе сурок −
всё тот же день – ужасная тоска.

Зверёк сей − предсказатель-ветеран, −
но в День сурка не хочет нам помочь.
Эй, вы, миноритории всех стран,
порадуйтесь хотя бы, что не в ночь!

Мне надоела эта дребедень,
но всё же палец уберу с курка:
ну да, тоска, сплошной Сурковый день, −
но в тыщу раз тоскливей Ночь сурка!

Стихи и астрономия –
две бездны и одна,
по Канту, антиномия
или провал без дна.

Ныряю в эти хляби я
с горючим на нуле.
Секстант и астролябия
остались на Земле.

Но обогнув препятствия,
как Чёрную дыру,
играю, тунеядствуя,
я в бродскую игру.

Бренча заветной лирою,
настроив два стекла,
я бездны нивелирую,
сшиваю, как игла.

Осмеяну, освистану,
в ушибах от синкоп,
разглядываю истину
сквозь телемикроскоп.

Мне не хватает трения –
скольжу, как в гололёд,
с продуктами горения
рифмуя свой полёт.

Но сколько бы ни весила
вселенская зола,
распахиваю весело
две бездны – два крыла.