Борис Вольфсон - Канатоходец, или После постмодерна

Исчезнем, как бездарный паразит,
который вслед кричит себе: − Гуляй ещё! −
а росту энтропии не грозит,
как саморазрушенья управляющий.

Сойдём, как плесень, чтобы цикл иной
свершиться мог, как новый акт творения.
А мы в него придём как перегной
и топливо для лучшего горения.

Я просто устарел, как буква «ер»,
со свистом пролетаю мимо цели,
в формат не попадаю и в размер,
поскольку и не в духе, и не в теле.

Я был готов, как юный пионер,
я плыл, успешно огибая мели, −
по щучьему веленью, на манер
печи не покидавшего Емели.

Ну что же, говорю себе, не ной, −
сменилась орфография, иной
формат у современного искусства.

Нет больше пастернаковской свечи,
но свято место не бывает пусто,
хотя никто не ездит на печи.

Экраны теле нам дают сполна
иллюзию прямого вовлеченья.
Дух возвышая, дарит развлеченье
такая виртуальная война.

Конечно, показать могли б ученья –
там тоже танки, выстрелы, − страна
и это любит, но когда война,
приходит настоящее сплоченье.

Как некогда, едины и сильны,
империи ржавеющей сыны,
мы, улетая за мечтой манящей,

чтоб супостату злому насолить,
войну по теле рады запалить.
Но как бы не дошло до настоящей!

Покой и стабильность − зелёная тина
да звон комариный − кулик-патриот,
ничуть не смущаясь, что из карантина,
родимым болотам осанну поёт.

А воздух свободы, товар санкционный,
как столб на границе, стоит недвижим,
не смея нарушить наш не порционный,
но и не вполне санаторный режим.

С закатного солнца сойдёт позолота,
а мы выбираем покой и уют.
Кулик, запевая, похвалит болото,
и хором лягушки ему подпоют.

Болотная гладь не нарушится встряской,
все звуки туман поглощает сырой.
И только брожение − где-то под ряской −
даёт себя знать пузырями порой.

Жизнь состоит из разочарований.
Но всё же, чтобы разочароваться,
я должен быть сначала очарован.

А это значит, так как жизнь конечна,
что, очарован будучи, однажды
могу я роковую цепь событий
прервать, нарушив парности закон.

Я был бы рад подобному раскладу.
Пускай впаду я снова в заблужденье,
но, если повезёт, могу об этом

и не узнать, финальный матч с судьбой
считать победным, мяч забив в ворота
и не успев ответный пропустить.

Она говорила: – Нам лучше расстаться,
бессмысленно длить эту сладкую муку.
Когда отменить невозможно разлуку,
не проще ль с любовью скорей расквитаться?

А он отвечал: – Эта сладость слиянья,
пусть болью, но всё же останется с нами.
Мгновенье, продлившись и став временами,
вовек не утратит былого сиянья.

А после друг друга они не встречали.
Он тут же догадывался об ошибке,
когда не её узнавал по улыбке,
точнее по отблеску тихой печали

в глазах, а порой ему чудилось платье,
он вздрагивал, голос услышав в трамвае,
и вновь сознавал невозможность объятья,
ни боли, ни сладости не забывая.

Слякоть, но местами лёг снежок,
прикрывая выбоины в плитке.
Мне б найти какой-то затишок,
мне б забиться в домик, как улитке.

Вход законопатить, чтоб сквозняк
дом мой не выстуживал, и сырость
не пересекала строгий знак
«Стоп» и на ночёвку не просилась.

Чтоб не видеть мелочной возни
и не слышать клацанья затворов
и чтоб о политике – ни-ни –
никаких досужих разговоров.

Снег с дождём – в окно летит заряд, −
ночь не принимает апелляций.
Но не зря в народе говорят,
что планета будет накаляться.

Верю я, что завершив дела,
холод отползёт подобно змею,
и пускай хоть чуточку тепла
я дождаться всё-таки сумею.

Лодка моя – завиток на бумаге,
мушка, в янтарной застывшая влаге,
звук угасанья гитарной струны,
штиль и безвольно повисшие флаги
песен моих не узнавшей страны.

Лодка – моя предзакатная дымка,
смазанный росчерк случайного снимка,
след безнадёжной слезы на щеке,
в вечности канувшая анонимка,
рыбка, оставленная на крючке.

Берег не виден, расчёт на везенье,
лодка – мой призрачный шанс на спасенье,
надо бы вычерпать воду, хотя
нечем и незачем, − дарит забвенье
море, качая меня, как дитя.

Тихо, как в сон, погружаюсь под воду
и изменяю дыханья природу,
лодка уже над моей головой,
парус, впитавший вечернюю соду,
сном на верёвке висит бельевой.

Я как перо, потерянное стаей,
годящееся только для игры,
и стебель, что, сквозь камни прорастая,
готов творить зелёные миры.

Я краткий миг и бесконечный поиск,
я исчезаю раньше, чем возник.
Я всё-таки успел на скорый поезд,
хотя не факт, что пустит проводник.

Я колесо – но вовсе не фортуны,
я грязь и брызги из-под колеса,
вибрирую, как сорванные струны
дождя, что ловит лесополоса.

Я серых туч угрюмое свеченье
и радужная плёнка на воде.
И бесполезно спрашивать, зачем я
рассыпался повсюду и нигде.

− Мой дар убог, и голос мой негромок, −
мои слова, рождённые не мной.
Я лишь чужой метафоры обломок
или осколок рифмы составной.

Ни славы не снискал себе, ни денег,
а сделал ли хоть что-то для страны,
поймёт потомок или современник,
глядящий на меня со стороны.

Тебя у воды вспоминаю босую,
такой, как тогда отражала река, и
по памяти щепкой портрет твой рисую,
но долгую линию не замыкаю.

Шлепки о песок, и шуршанье, и лепет,
и даже как будто негромкие плачи…
Волна, набегая, и чертит, и лепит,
и тут же смывает и строит иначе.

А жёлтый песок и зелёные нити –
лишь фон для мистерии; яркие блики,
прозрачные тени и мячик в зените –
страстей, охлаждённых волною, улики.

Вины за собою признать не желая,
бреду одиноко вдоль кромки прибоя.
И рядом волна шелестит, как живая,
как та, что недавно прощалась с тобою.

Я шёл по песку, я берёг свои брюки,
а ты − босиком и походкой небрежной,
с волною, как с символом скорой разлуки,
играя беспечно на ленте прибрежной.