Кристина Богданова - Лето’08. Музыка слов

Я бы хотела любой ценой твой вкус смешивать, скашивать время,
чтобы тянулось дольше, чем край небес. Любой смешной жест
забирать себе и лелеять тысячи лет. Тишину островов
в глубине морей, и по кускам под нами узоры стран,
а из окна под утро – узоры рек. Длину домов, широту дорог
и, может, еще высоту небес. Даже обрывов бездонных – край.
В любом метре любой земли
с тобою мне – рай.

И тут все зелено кругом – и люди, и небо. И за окошком март хмурый,
как гребень волны в океане. Платье износиться в пыль,
и я останусь стоять на проспекте, греться и по углам
собирать правду. А ты все звал, но не плыл навстречу
не дюймом пальца, длиной пялец судьба заигралась
и сплела паутинистый холод. В буднях, которые насквозь
пробиты щебнем дорог, километраж на руле в цифрах отмечен.
А им – в тайне от Бога – самим ловить эту боль и сокращаться.

А там все зелено – поля и мысли, только в подъезде звон
ключей будит под утро, всплеск эйфории и нерожденный
твой сын, которому я бы варила кашу и ложкой большой
в детский рот по нотам пихала бы мир – непонятный,
но все же живой. И если стоять на пороге и не дышать совсем,
кажется, перестаешь чувствовать свежесть травы в носу
оскоминой из детства с легким пушком и в старушечьем платье
об заклад; знаешь, где бы нас ни забыли, всегда есть одно место —
апрель в широте дорог.

И как тут зелено – звонкие вопли – над головой белые чайки,
ну а внутри словно тихо, словно на кухне мраморной чайник
с жарой последнего лета внутри. Ты представь, как только пахнет
это последнее лето мира, и мы гуляем до пирса – вечером там
такой ветер, что умираешь при каждом вздохе, взвод легких,
словно затвора, и с осокой длинной в твои прозрачные – будто
графины на юбилей – пальцы.

И в нас все зелено – от волос до душ, а на коже – верста за верстой
ломоть несмытых следов; можно не ждать или ждать совсем,
только бы дрогнула тетива волос твоих, выходя на пирсе из волн,
где твоя нерожденная дочь каждый день, засыпая в сети простыней,
на подоконник кладет венок из осколков и самых честных моих слов,
и молится Богу, прося: «Спи крепче, я буду всегда твоей», – с миррой
из зеленых, как волны, глаз. Ты не придешь, а зря, в круглом раю Бог
уже воздвиг монумент из лучших мгновений твоих, и там, знаешь,
так тепло, как изо рта в рот в детстве конфету давать.
И слишком ярко от пышности дней и от звона цветов —
очень свежо.

О чем расскажет она, когда мне исполнится тридцать.
Придет и сядет. Стул напротив. Деревянные ножки, кривая спинка.
Мама, за окном – май. И внутри май. Только сказать нечего.
Храм у фундамента постарел, постарели дворы, умерли люди.
Боже, сколько прелюдий в каждом их вздохе. А для нас – все в цветах.
И ты приходи, днем или ночью, стучись в дверь, я открою точно.
Буду, быть может, лучше. Точнее – точеной. А лучше – только с тобой.
О чем ты расскажешь, мама, когда стены храма начнут осыпаться.
Когда этот бойкий город вдруг станет душным, не хватит места
и асфальт – весь в зеркальных лужах. Слушай, ведь жизнь, по сути,
один затяжной прыжок в май душный. Еще – сплошные раны.

Странно. Вот на кухне ты ставишь цветы в стакан
граненый. Не плачь о людях,
их Бог рассудит. С безудержным смехом,
эхом от стен домов.
А ты дай мне обет, что не уйдешь рано.
Соседям скажи, пусть нас никогда не будят.
И за окном песней рассвет сонный.
Потому что вдруг если,
мир неполный
без тебя будет.

Летний озноб. И в росе – пальцы ног.
Мы бежали навстречу. По встречной,
но вдоль дорог.
Пыль с облаков. И в цветах – пальцы рук.
Мы летели, как птицы. Нас где-то ждут.
А мы не спешим,
и стоя, оскал души оголяя перед тобой,
мне Бог простит.
И все расскажет морской прибой.

И как ползет вверх прохладой минут, словно на ровное разделяет,
и выносит на поверхность греться лопатками к солнцу, загорелой
душой с морем наперевес, помнишь ты? Как падали вниз слова
и травы у окна под домом несбывшихся надежд, неоправданных встреч,
и в какой-то миг воздух дрожит и обрывается рядом, и кажется, все
сходится в единой точке мостов, а это просто среди ночи бетон
темноты за окном скрипит, и кто-то близкий теперь связкой ключей
гремит и обнимает, засыпая ближе, чем мог ты, но тебя не было здесь,
а был ты там; помню я каждый твой финт и радость людей в твой
детский рот ложкой дегтя на порчу метров, и что в городе твоем зеленей
поле цветов, а дом стоит на холмах, шатаясь по сторонам, и вот обрываются
внизу провода, и, не дойдя до дома, кто-то в лифте встречает рассвет,
и что от этого не легче ни на дюйм, но отчего-то ближе и смелей.
И смотрит вдаль, томно закатывая к северу ладони и погружаясь дважды
туда, куда так мечталось упасть с концами вдоль границ и безграничной
уснуть между рук, в белых майках, с простреленным одиночеством лбом;
я не мешаю тебе, но смешиваю внутри невероятный хлам, смещаясь к югу
истин и правд, на круглой земле, чтобы нам на подносе ни давали на
завтрак; память нельзя отнять так просто, как свободу выбора и совесть
жить важным, а не святым; и если даже этот самый жгучий грех прорастает
внутри, гарантий нет, что когда-нибудь что-то станет иначе, перевернувшись
в воду с высоты верной самой веры и не дойдя до дна никаким углом.