Кристина Богданова - Лето’08. Музыка слов

* * *

Она истерично смеялась и собирала в округе кусочки блузки. Проклятого шелка,
что душит ей колко ребра, когда она любит. Она почти ничего не сказала, а я почти
не хотела сказать. Она убежала так быстро, что ее я не успела назвать своей.
Только ее темный волос. Ее томный голос остался со мной, как и всегда.
В рассветном блеске пустого Спасского тупика.

* * *

Позже она звонила и, кажется, истерила. Искала меня у знакомых. Грубила
моим подругам. Носилась по кругу. Искала причала.
Кричала. Писала. Просила о встрече. Но все, что осталось на сердце, – тот бешеный вечер. То ясное утро.
Глупо. Я знаю. Глупо. Мне было так жутко. Словно
безумная мука – в памяти ее руки. Ее грубые скулы. Темные волосы.
В осанке какая-то дивная подлость…

* * *

Прости меня, Ната, что было так грубо. Я была юной. И мне хотелось свободы.
Полета. Хотелось быть разной. Вязкой. Со всеми ласковой. Влюблять и влюбляться.
Хотелось странных, сказочных женщин. Встреч вечных или не очень. Лета хотелось.
И ветра. И ссадин. Боев. Но только не снега, того, что в тебе до краев.

* * *

Ната.
Мы не уедем в Бруклин.
Как я обещала.
Как ты обещала.
Мы с тобой не уедем в Бруклин.

Но я тебя никогда не забуду.
Нет, не забуду.

Ты – синоним любви, которая клялась быть отверженной
и не обманула. Сколько на планете извержений ежедневно
скрежетом вулкана капают на простыни, словно рана
на теле гордости каждого человечка в масштабе человечества.

А ты – остров детства в скоротечной вечности, открытый мной
посреди океана гостиной нашего дома с запахом пыльной рутины
будней. Кто-то просто живет, ест, спит и дышит, а мы плывем
на огромном судне мечты, где суть – не очерниться, в трюмах
времени не поскользнуться об острия обид, о перила лестниц,
ведущих к свободе, которая есть монолит из любви на эшафоте
жизни.

Ты – слышимый звук по холсту скользящей кисти из образов
и восприятий. Ты просто уснул, а над твоей кроватью, над
потолком над кроватью, над скошенной крышей дома,
в котором ты спишь, зацветают стаи синих ночных фиалок
из поцелуев и слов. Ярок их аромат, но не ярче того света,
что ближе к рассвету льется из окон нашего дома
со скошенной крышей, где ты спишь.

А я не сплю. И жду твоего пробужденья. Прихода.
Звонка в закрытые двери, каждого слова, каждой минуты,
когда, падая в теплые руки, я больше не жалкий кусок материй,
а новый синоним любви. Которая так истошно клялась стать
просто безбожной пьесой эмоций и зова плоти. Канат из боли
покрепче на шеях наших стянула, но, к счастью, по-детски ошиблась.

На радость обоим
нас
обманула.

На крыльце старого дома
сидел малыш и смотрел на цветы
в долине.
Цветы распускались и увядали,
цветы пахли раем и небом.
Малыш возвращался домой,
где мама пекла пирог.
Он уплетал куски и смотрел сквозь
призму оконного стекла на синие звезды.
Звезды падали и загорались,
разливая по долине невесомое серебро.
Малыш засыпал в своей постели
и слушал, как летний ветер треплет
лен занавесок.
Занавески вздымались и опускались на подоконник.
Малыш спал и видел во сне Бога.
Руки Бога были из стекла, а глаза наполнены светом.

Малыш вырос и забыл о Боге.
А Бог каждый вечер приносил на крыльцо старого дома
живые цветы и ждал, что однажды
малыш снова поверит в их красоту.

И если отзвенело во мне лето восьмого года, и жизнь встала
на край, качая головой по сторонам и валясь с ног,
поздней ночью приползала в квартиру, дрожа и смеясь.
На полу судьба отмечала крах всего святого, как море о кафель,
ручьем билось по вискам, сдувая с планеты все это;
а если память жива, как день, как яркость огней, то
незачем даже жевать и реветь, отзвенело все в тебе дрожью
каких-то фланелевых дней, что качает эта смешная планета
в ладошках, и сквозняки, проплывая мимо ушей, свистят об обратном.
Но если так душно в гортани, что с головой ныряешь в пустырник,
зарываешься глубже по пояс, как парус, будто каждый изгиб воспален
живым и горьким, и на разрывах изъяны наружу, но если
выполаскивать нечем грехи из простыней и просто грехов больше,
чем веры, напролом зажжет веру, и зароет глубже,
и не проснется смертью, и не посмеет жить сном.

И на шее воском полоска памяти, запахом
клубники поутру из ее рук шершавостью
времени ускользает, чтобы ближе к полудню
жизни приносила к порогу мертвых птиц
и в неизбежности у меня начинало биться
сильнее сердце, под звон ключей в последних
пятнадцати шагах до ее дома, до ее светлого
окна, в мире, где есть только мы ночью
и есть русалки в болоте, про которых все
врут, а она не врала.
И под ноги песком из разных морей,
запахом вереска на молочной груди спать
вечность, два срока, и лен занавесок на кухне
судьбы с вышитыми цветами прозрачных
оттенков, которые хлопотливо ее
руками навсегда гравирует в мое нутро
каждое утро июля.
И блеск неизвестности вечером к чаю,
образом алого света на горизонте будней,
образом Господа Бога с обеденным хлебом
заедать истину, и на столе после оставлять крошки
теплого цвета, и, застывая в проеме, слышать,
как шуршит по полу краями подолов и тоже скучает по дому,
который так далеко, и не вернуть больше ее дома
на эту большую Землю, когда все, что любила,
перевернулось где-то из глиняного сосуда в свежесть
дней на другой стороне.
И, выдыхая запахом клубники глубже в себя,
ртом искать для нее кислород в резерве
на сто тысяч лет, чтобы вечность подряд слышать
ее голос из глубин странной жизни, которой
больше, кажется, нет, чтобы образом Бога
чувствовать каждый шаг в ее молитвах мне на ночь
и лучше всех на этой большой Земле знать про счастье,
про которое все врут,
а она не врала.

* Я люблю тебя, бабушка.
И больше даже, чем русалки – свое болото.

Твоя принцесса.

Я любила, когда
в теплый майский полдень
после изрядного веселья,
и загруженных дорог,
и пыльного асфальта,
и глупых школьниц,
и опрятных бизнесменов,
и прелестных леди,
и огромных штрафов,
и дымных пабов,
и цветных витрин,
и безликих светофоров,
и смешных голубей,
и запутанных проводов
ко мне заходил Бог
и мы хлебали Jameson из горла.
Он был смешной и пьяный,
и хохотал вслух,
и рассказывал мне о море,
и о доме,
и как круто ему пел Пресли,
и как сладок на вкус виноград из Эдема,
и что слаще него только груди Хепберн.
А я слушала-слушала
и думала, что с Богом, конечно,
мило,
но с тобой
в пару раз
круче.