Кристина Богданова - Лето’08. Музыка слов

«Я незаметно на дереве, в листьях,
Наполняю жизнь свою смыслом,
Пряду свою тонкую нить.
Нас очень много на дереве рядом,
И каждый рожден шелкопрядом,
И прядет свою тонкую нить.

А моря до краев наполнялись по каплям,
И срослись по песчинкам камни,
Вечность – это, наверно, так долго.
Мне бы только мой крошечный вклад внести,
За короткую жизнь сплести
Хотя бы ниточку шелка» (c).

И у меня непременно родится твой сын. Как айсберг в глубине морей,
я выношу его в своем нутре, и под утро буду гладить по щеке, шептать
«amore mio» впервые по-настоящему. В красоте его синеньких вен, его
улыбок, взрослений, качелей я буду искать острова запретных плодов
и вкушать, не боясь Бога. А он, как котенок, будет мурлыкать и пропускать
сквозь пальцы мои замечанья. Я стану старше и научу не ранить, а главное —
не раниться, огибая любой север, чужой север, любя разных и всяких.
Он станет сильнее, чем я, и уже к полудню жизни откроет мне тайну,
для чего я открывала глаза, искала по темным углам правду, твой сын,
мой мальчик, любимый мальчик. Когда он дышит во сне, на кухне
стоят часы, и я боюсь шевелить губами в немом «крепче», боюсь спугнуть,
разбудить, нарушить завет; он внутри, мой сын, твой мальчик.
У меня непременно будет он; суть в том, что я вытравлю в нем свои масти,
оставив почву лучшим побегам, победам его я буду предпочитать его радость,
и в нежной коже, мраморной коже, следов не оставив, словно лезвием острой
пики, я нарисую ему счастье. Привет передам из гордой страны, где люди все вместе,
но каждый сдыхает как может. В рифмах о кафель в ванной вдребезги распадаться
и срастаться в единый атом, зная, что меня теперь двое; в твоем сыне я вижу все,
что так хотела видеть в себе, если бы ты был рядом. А знаешь, он тоже такой же,
словно в нем каждая драма – заранее травма, которой не хватит места во мне.
Это жестоко; не просто ребенок, а замысел перед Богом и против Бога за все больное,
что было во мне из-за тебя. Когда он дышит во сне, я слышу свой голос, и мне
пятнадцать, и я в платье из синего шелка стою на перекрестке веры и правды и выбираю
веру. Когда он дышит во мне, планета стоит на месте, и я разрастаюсь – меня
вдвое больше; когда он дышит, ты знаешь, счастье – это странное слово, словно забытое
всякой Библией мира, – становится ощутимо. Как скальпель по коже его движенья,
я бы боялась за каждое слово его из слов, что лучше не говорить вовсе.
Я бы растила его в нем самом, самым ярким солнцем в своей орбите,
самым честным словом в любой молитве, мой мальчик
с косыми глазами, с твоими руками, твой сын. Не от тебя.

B звон травы в детских пальцах твоих,
мне приснилось, что ты в них,
в этих странах без концов и начал,
без причалов, границ и условий труда.
Мне приснилось, что ты по ночам,
как монета о кафель, стушишь
и за стенкой будишь детей.
И чаек крикливых гул оглушает
тебя под утро, а вода – через край,
как по нотам и как по ножам.
Закрываешь глаза, раздеваясь дотла,
в самолетное кресло впиваясь зубами,
что везет как угодно и только туда.
На сухом берегу море пляшет канкан,
губами ревнивых волн измеряя
шелк волос и твой стан.
На берегу мне приснилось, что я стою
и жду тебя там. И в моих руках все,
что ты сможешь взять от мира.

А мне – крещеный ребенок,
на лбу – мирра.
И твоих шагов звон в каждое утро,
под плеск волн и слов – как в мае цветы,
но не на гроб, а в путь,
в котором смех из детского рта,
и под босыми ногами – трава.
А я…
Я с тобой,
в каждом вздохе,
жива.

Слепое утро обойму памяти в фарфоровый пласт плеч.
Я бы хотела лечь на пыльном полу, собирать губами
остатки твоих встреч с мной, волосы стричь – короче
или длинней, отрезки путей пройти, на улицах бесконечных,
как вены, дороги машин, все это руками ближе к себе.
Прижечь рубец раскаленным металлом, выше взлететь,
тонуть в море по горло, в котором каждый оттенок пахнет
домом и хлебом. И вот на парапете стоишь босыми ногами,
ты давишь узоры тротуаров, спешишь успеть. В эфир суешь ладонь,
а воздух давит на больное чувство реальности, словно кто-то
большой кидает на тебя взгляд, а ночью уже раздевает дотла,
выгорая рядом. И долбаный вечер пахнет Москвой в середине
мая. С тобой – раем. Облезлым чувством, как будто бы я,
слепая, бегу зимой по дороге в чулках и кедах, и мне пять лет,
и каждая косточка в два раза короче, а платья длинней.
А в форточке утром – прямые дороги и воздух, и ощущение шелка
внутри. Принцесса – пять лет, косые глаза, чужая страна и странный
картавый язык. Распахнутый низ. Я помню каждый свой этот каприз.
Трава под ногами, и на лопатках – родинки врозь. Взгляды – ввысь.
И ставни квартир – словно пустой приморский пирс.