Роман Бизюков - Зерна

Их убивали не средь тёмного леса —
На глазах у прохожих, среди белого дня.
Зеваки смотрели с неподдельным интересом.
А как бы ты хотел, чтоб убили тебя?

Их добивали холодными штыками…
В простывшем декабре кровь превращалась в лёд.
Они верещали слепыми щенками…
А как умрёшь ты, когда придёт твой черёд?

Кто-то ужасался, а кто-то восхищался
Тем, как над жертвами глумились скоты,
Кто-то без эмоций смотрел и не чесался.
А в роли кого хотел бы быть ты?

Взбесились звёзды, и Луна осатанела,
И расплескался Ад по всей Земле,
А то, что бегало, дышало и ревело, —
Всё захлебнулось в рукотворном зле.

Бессмысленно теперь искать виновных.
Когда нет правых, левых тоже нет,
Когда из всех подвалов самых тёмных
Тьма безразличья вырвалась на свет.

Зачем искать, зачем теперь стремиться?
Зловещий ветер дует из щелей
На полуобмороженные лица,
И память не спешит седлать коней.

Куда спешить, когда и так всё ясно?
Всё ясно вплоть до запятой:
Жизнь – как игра, которая опасна,
И мы в игре, и некому сказать нам: «Стой»!

Когда мой борт пойдёт ко дну,
Я буду звать тебя одну
И скорой почтой птичьих стай
Я передам своё «прощай»…

А после, облачась в Луну,
Я поманю тебя к окну,
И ты увидишь лес небес
В разрез.

И он могуч, он весь из туч…
Дремуч и молнией колюч…
В нём сосны вытянулись в рост
До звёзд.

Так будем вместе и близки
(На расстоянии тоски)…
Я рядом: где-то за горой —
Подать рекой.

Что тебе в имени моём? —
Священный слог? Священный гром?
А я других не знал имён
До сих времён.

В душе осадок, в сердце вой…
Навеки твой, и сам не свой.
Я по рождению второй
На роковой передовой.

А ты всегда любви полна,
Как безупречная весна!!!
Как солнечная сторона,
Погибельно верна.

Когда мой борт пойдёт ко дну,
Я буду звать тебя одну,
Закончив первым этот стих
Из нас твоих…

Брошу в печь
Картонный меч.
С плеч сниму
Свою суму.
Белых лун
Сотру следы,
Чёрных дум
Развею дым.

Пьяный бред
В расцвете лет
Оборву,
Как «ми» струну,
Выйду вслед
Из сонной тьмы,
Чтоб мой свет
Зажёг умы!

Встать спозаранку, отмыться от скверны…
Стать не святым, но хотя бы примерным…
Достойно начать и закончить достойно,
Чтоб не было после мучительно больно…

А многие могут? И многим дано ли
Жить, не боясь послежизненной боли?
Так, чтоб, играя со смертью на трассе,
Иметь хоть какой-нибудь козырь в запасе?

Подумать о вечном, подумать о главном, —
О человечном, великом и славном,
Как перед самым решающим боем…
Снять наносное с души, слой за слоем,

Чтобы она, оказавшись без тела,
Сумела покинуть земные пределы,
Не спотыкаясь о тень от бордюра, —
Спокойно, легко, как беспечная дура;

Чтоб нечего взять с неё было иного,
Кроме как чистого честного слова,
Что будет держать, представ у порога
Небес, пред судом милосердного Бога.

В который раз я подхожу к границе
Своей, быть может, не совсем земной мечты.
За это отдаю я все страницы
Своих стихов и всех картин холсты.

В который раз я возле самой кромки,
И вдруг откуда-то выходит часовой,
Затвором щёлкает, окрикивая громко,
И с ненавистью произносит: «Стой!

Стой, сволочь, а не то стреляю!»
Граница, как обычно, на замке.
И я стою, и с силою сжимаю
Ключ от замка в немеющей руке.

Сегодня я назад – ни шагу,
Пусть хоть застрелит, хоть сорвёт болты.
Я лучше замертво на той границе лягу,
Чем отступлюсь от собственной мечты!

В теплице на грядке спела морковь.
Настигла её вдруг нежданно любовь:
Ей предложил свою руку и сердце
Один из стручков острого перца.

По-своему каждый на это смотрел:
Томат говорил: «Он ещё не созрел,
Он слишком зелёный и мягкотелый».
Капуста в ответ: «А какое Вам дело? —

Она молода, чиста и пригожа,
И он не дурён, правда, тонкая кожа,
Но если бы с нами росла кукуруза,
То искренне радовалась бы их союзу».

«Позвольте, позвольте, – сказал патиссон —
Вы только взгляните, кто она и кто он:
Она ведь морковь, а он острый перец,
Он с нею не схож и к тому ж иноверец!»

И тут не сдержавшись сказал баклажан:
«Голубчик, да Вы в этом деле профан.
И все Ваши взгляды на жизнь устарели.
Видимо, Вы уже перезрели.

Что же что острый он и иноверец? —
Перец на то и в теплице он перец.
А в Вас слишком много гнилых предрассудков,

Вы просто отрава для бедных желудков».
С вопросом вмешался тут огурец:
«Морковь будет мать, острый перец – отец.
Ответьте вы мне при искусственном свете,
Кем тогда будут являться их дети?»

Все в замешательстве вдруг замолчали.
Такого вопроса впрямь не ожидали.
На сей раз с идеями было не густо,
Но всё же нашла, что ответить, капуста:

«Возможно, ход мыслей моих удивит,
Любовь, я считаю, всё победит.
Своей болтовнёй мы их можем обидеть. —
Давайте чуть-чуть подождём, чтоб увидеть.

А Вы, дорогой мой сосед огурец,
Хоть и сосед, но наглец и подлец.
Вечно полны бредовых идей.
Я уж молчу про Ваших детей».

«Ну, Вы, голубушка, стебель не гните.
Могу и обидеться, если хотите.
Так дело дойти может до хруста.
Вы тоже никто, Вы всего лишь капуста».

Тут за капусту вступился чеснок:
«Ты придержал бы язык свой, сынок!
Кого из себя ты посмел возомнить?!
Уймись, а не то мы уймём твою прыть!»

На огурце проступили вдруг пятна,
Он, извинившись, пошёл на попятный.
Крепко схватил огурца испуг.
И тут всех в тупик завёл репчатый лук:

«Друзья, вы, конечно, меня извините,
Но чуть приостыньте и трезво взгляните,
Прикиньте ещё раз и тщательно взвесьте:
Каким это образом они будут вместе? —

Он от неё растёт за три метра,
В теплице же нет ни условий, ни ветра. —
Как они будут, простите, встречаться,
Вместе расти и опыляться?»