Соня Рыбкина - Огонь моей души – слова

Бог решает проверить меня на прочность,
На малейшую человечность, веру, тепло, неточность;
Он имеет право, он всеми нами уполномочен,
Он чист, он безгрешен, он вечен да непорочен.

Что не весна, то боль и слепая горечь,
Что не весна, то мальчик-я-в-тебя-детка-очень;
Что не весна, то тысяча одиночеств;
У расставаний всегда одинаков почерк.

А потом учись заполнять тишину тоской,
Молчание – смехом, родную – чужой рукой;
Учись забывать их всех, находи покой.
Пусть однажды излечит-полюбит тебя другой.

Боже, я знаю, что справлюсь и все смогу,
Только дай мне такого, чтобы розами на снегу,
Чтобы не отдал, не предал меня врагу,
Чтобы была защищенной в кольце его чутких рук:
«Девочка, верь мне, я за тебя умру».

Господи, дай мне – я его сберегу.

однажды мы станем неискренними, чужими,
перестанем бояться друг другу смотреть в глаза.
будем хвастать детьми, карьерами да родными,
и в нас абсолютно точно не будет зла;

не будет расстройств, и горестей, и обид,
только глаза – пусты, и душа – пуста.
и мы принимаем с тобой равнодушный вид,
улыбка у нас заносчива и черства;

сердце застынет, во взгляде – блестящий лед,
внутри не останется света, любви, тепла.
каждый из нас отчаянен, нем да мертв,
каждый из нас потеряет по два крыла.

ну, а пока мы дети – играем, скачем,
весна за окном, воздух жарой томим.
ну, а пока мы дети – и чувств не прячем.
и я могу тебя называть своим.

между нами с тобой война,
целое поле устлано мертвецов;
в руке – пулемет, а на груди – броня.
пули летят из стран, городов, концов
света,
пули летят из острейших да злейших слов;
мы с тобой хуже изменщиков и лжецов.

мы не жалеем оружия, сил, бойцов,
после каждого выстрела слышима тишина.
ты убираешь шлем, открывая свое лицо:
оно так чудесно, как на границе сна,
как в рассказе с печальным и трогательным
концом;
и глаза взирают с азартом да наглецой.
я бы хотела выпить тебя до дна,
но увы:

между нами с тобой война.
лучшие наши пали уже в бою;
земля на нас скалится – кровава,
мертва, страшна.
мы едва лишь стоим на самом ее краю;
нам не дано было верить и все ценить,
но я знаю: битва кончится, как ничья,
и однажды…

и однажды мы будем
с тобой
любить.

«Я любил тебя. И люблю сейчас».

Поднимает взор чистых серых глаз,
Говорит вот так, аж взрывает дух.
И слова его убивают слух.
Где же, милый мой, где ты раньше был?

Отчего ты здесь, отчего сейчас?
Что вернуло вмиг твой ярчайший пыл?
А он говорит: «Я скучал о нас.
Я скучал, как ты поправляешь прядь;
Как прекрасен твой дерзновенный смех;

Я желаю так лишь тебя обнять,
Лишь поцеловать, и в толпе, при всех,
Чтобы зависть их растопила лед,
Чтобы стал я раз – да неуязвим.
И уста твои, будто сладкий мед,

И глаза твои, будто херувим
На меня глядит с высоты небес.
Будто увидал семь земных чудес,
Будто Бог меня в лоб поцеловал.
Я хочу быть лишь счастлив да любим.

Увидать тебя сильно я мечтал,
Будто рухнул вмиг мне девятый вал;
За тебя бы жизнь, все свое отдал,
Захотела бы – хоть на край земли.
Хоть сквозь дождь, сквозь белесый снег,

Сквозь грозу да гром, сквозь звериный шквал,
Все, что только бы вынес человек;
Только заслужить бы твоей любви.
Я ему в ответ: «У меня семья.
Где ты раньше был, почему сейчас?»

Отвечает он, не поднявши глаз:
«Я был слишком юн и такой дурак,
И сказать тебе я не мог никак.
У меня в душе поселился страх,
Вдруг ты скажешь нет? Вдруг тебя я враг?

Девочка моя, если убежим?
Не найдет никто – будем только мы,
Стану счастлив я, бешен, одержим.
Наконец меня назовешь своим,
Будешь солнцем мне, яркая звезда.

Девочка моя, если убежим?
Я люблю тебя. И любил всегда.»

правды нет, только ложь – выбелена, чиста,
вписана в полукруги клетчатого листа,
для нее нет количества, качества, нет числа;
с виду невинна, нечаянна и проста,
а внутри – гнила, некрасива, пуста-пуста…

правды нет, а потому я пишу ко лжи:
«сладкая, чем же мне теперь дорожить?
кого возлюбить, простить, ты скажи, скажи;
кем восхищаться? кто этого заслужил?
милая, как же мне всё это пережить?»

ложь смеется, задирает курносый нос,
говорит мне: «мальчик, ты еще не дорос,
до истины; сколько в тебе сантиметров?
ну-ка, вытянись в полный рост;
маловат, однако, устраивать мне допрос.

сколько лет тебе, сколько беленых зим?
отчего ты так рьяно и дерзко неутомим;
задаешь вопросы, будто ответ так необходим,
будто несчастлив ты, неправилен, нелюбим;
зайка, станешь однажды сильным, большим-большим…

вот тогда мы с тобой
и
поговорим».

и приходит к ней удалой юнец,
чернобровый да сероглазый;
он приходит к ней в тот дремучий лес,
чтоб послушать ее рассказы;

ведьмы темной, чей страшен дар,
и слова чьи чернее ночи;
избежать бы ему ее сладких чар,
но прекрасны и чудны очи,

и уста ее жарки, огнем полны,
и тревожен, и нежен голос.
так красива она под рукой луны,
что проснулась в нем лихо гордость;

захотел он, наивный, ее любви,
ее ласки да страсти слова;
улыбнулся, рукой ее стан обвив…
что-то в ней шевельнулось снова,

то тепло, что однажды ее сломать,
раздавить да убить желало;
что на миг лишь позволило ей летать,
а затем укололо жалом…

ведьма темная знает – ему не жить,
как и прежним, забредшим к ней;
ведьма знает – не в силах уже любить,
нет на свете чего больней.

ведьма темная нарывает ему травы»,
и дает ему свой кинжал;
говорит, чтоб к полуночи, средь листвы,
он готов был ее встречать.

он идет; ведьма кружится да хохочет:
его кровь будет – алая органза.
ведьма ждет; вдалеке будто гром клокочет.

на щеке ее только
видна слеза.

мир вокруг вертится сломанный, полумертвый —
люди, работа, горечь; тоска-тоска…
Бог взирает на нас из подлунного далека,
и считает ушедших: первый, второй, четвертый…

солнце больше не жизненно и не ярко,
небо кроет рассвет, оглушая серым.
белый теперь не в моде – уж слишком маркий,
черный теперь практичней и самый верный.