Татьяна Батурина - Сладчайшие дни бытия

Какое платье сочинила,
Пока по улицам бродила:
Из несгораемого света,
С эмблемой вечности у сердца!
Сирень я попросту забыла
На остановке ожиданья,
На месте выпавшего света.
Мне встретился влюблённый мальчик,
И я ему, смеясь, сказала:
«Мне не нужны твои петрушки,
Твои укропы и ромашки!
Дари теперь свои цветочки
Другой какой-нибудь девчонке!»
Я удивилась: он заплакал!
Потом знакомая собака
За мной, ласкаясь, побежала,
Но громко я ей закричала:
«Уйди, мне некогда с тобою
Играть в твои собачьи игры!
Известны мне твои повадки –
Все ждёшь какой-нибудь подачки!»
Она отстала виновато,
Но долго шла за мною следом,
Пока не подняла я камень…
А во дворе ждала подруга,
Она навстречу мне порхнула
И крикнула: «Я в новом платье!» –
И закружилась в танце счастья.
«Ты это называешь платьем?
В нём нет ни радости, ни тайны,
А цвет? Одна сплошная серость!
Но скоро ты увидишь платье,
Какого сроду не носила!» –
И я по лестнице помчалась
Домой, забыв про всё на свете.

Задёрнув толстой занавеской
Окно, горящее закатом,
Свою достала драгоценность
И ахнула: перо потухло!
Лишь слабые намётки света,
Пунктиры линий сиротливых,
На сером донышке остались.
И долго в темноте сидела
Я над потухшим ожиданьем
С пером замытым воробьиным…
Во времени обыкновенном
Судьба давно течёт привычно.
Средь старых писем и квитанций,
Что недосуг отправить в мусор,
Хранится птичье подаренье –
Перо расплывчатого света.
И, кажется, со мной несчастье:
Мне нравятся страданья сердца,
От них ему больнее только.
Люблю казаться виноватой
И собираю гнев прохожих,
Распуганных унылой тенью.
Стесняюсь лепета деревьев,
Собачьих умудрённых взглядов
И то и дело извиняюсь,
Когда меня в толпе заденут
Или окликнут по ошибке.
В постылом платье незаметном
Слежу за танцами красавиц
В шелках, шифонах и поплинах.
«О, с вами горя не случалось,
Вы света, видно, не теряли, –
Я думаю не без упрёка, –
Вполне вы счастливы в нарядах
Морей, цветов, ночей, деревьев…»

Пошлют ли мне своё прощенье
Упрямый мальчик, и собака,
И капля света, и невзрачный
Цветок полей, и лист берёзы,
И та сирень, что потерялась
На месте выпавшего света
На остановке ожиданья?

О, юность!

С тихом любви зрачки позолотив,
Я искушаюсь золотом осенним:
Медлительный, чарующий мотив
Меж смертью и грядущим воскресеньем…

Ужели звук прощальный, золотой,
Торжественно лиясь, словно поэма,
Сияет мирозданной полнотой
Прародины – заветного Эдема?

Ужель оттуда, где взамен времён
Резвится младокудрая свобода,
Шлёт вечный лист багрянородный клён?..
В прапамяти сохранна праприрода.

В ней стебли-корни, листья-лепестки
Всевластвуют над гнилостным забвеньем,
А мой морозник, что мои виски
Спасает райски тёплым омовеньем?

Моя герань, оцветшая окно?
Мой подорожник вдоль родных дорожек?
О, тайны приземлившиеся!..
Но
В них чуден свет эдемовых тотошек…

И ты, мой клён, вратарь осенних врат,
Тож вынянчен в священной горней куще!
Порыв бессмертья золотом объят –
Всевящим, Всемогущим, Вездесущим…

Когда душе стеснительной не справиться со злом,
Мне боязно, что реже год от году
Пришлёт родня далекая доверчивый поклон,
Пожалует хорошую погоду.

И рядом тоже добрая, заботная родня,
Готовая на ласку и советы,
Но отчего так радуют, так трогают меня
Застенчивые дальние приветы?

«В достатке ли бытуешь ты, и есть ли про запас,
Одним-то днём жить нынче не пристало…
Но ежели ты норовом характерная, в нас,
То в люди и не выбьешься, пожалуй».

И может, с тонким умыслом, а может, и спроста,
По отчеству старинно величая,
Поведают о тяжести крестьянского креста,
Мол, в нём все благородные начала…

Родимые, вся жизнь моя в тенетнике молвы,
Но я беды не думаю бояться.
К тому же я, наверное, такая же, как вы, –
В какие ещё люди выбиваться?

Там ветер вишенный и мятный
И церковь, белая почти,
Туда и поступью опрятной
По чисту полю не дойти –
Так далеко до гор, до жита,
До речки с долгою травой,
А дальше – водяная жила
С водой, как водится, живой,
Для вразумленья и остуда
Мною пиваемой с листа –
Не забывала чтоб, откуда
Летучесть стати и лица…

Не забывают Житне-Горы,
Коль потихонечку зовут
В свои предангельские хоры,
На свой предвечный чистопут
Под стражу киевской Софии
И перворусского Креста –
В родимость Отческой стихии,
Мною читаемой с листа
Укромной летописи рода…
Душа моя, с каких же пор
Хранит предрайская природа
Меморию [1] Мемория – памятная записка. от Житне-Гор?

Берёзы и дети, кресты и купавы,
Вещующий ветр и живая вода –
Для плоти и духа, для доли и славы
Трудился-молился мой род навсегда.

Из ниток лозовых, из вишенных бусин
Сплеталось монисто для всякого дня,
Роняли перо перелётные гуси –
Вослед поклонясь, подбирала родня.

Копилась великая музыка рода,
В ней пели петуньи, цвели петухи,
Скользила меж пажитей реченька Росса,
Пока не стекла – до слезинки! – в стихи.

Жива ли? Я помню холмы и долины
В родном государстве с названьем села,
Они-то на месте, они-то из глины
Да жилы древесной, а речка – из сна.

Из сретенья сердца и времени века,
Закончится век мой – закончатся сны,
И так уж цветная вишнёвая ветка
Растерянно тает белей белизны.

Во снах ли? Ужель наяву не воспета…
Авось, приживутся родные лады,
И музыка молниеносного света
Продолжится пеньем протяжной воды.

Томлюсь: увеличу ли музыку рода?
Ведь сколь на душе шелковья́-суровья́!
Иль нищим порывом пиита-рапсода
По ветру пустому развею ея́?

Шлях накатан – долог путь:
Села баба отдохнуть
При дороге, под кусток,
Развязала узелок:
«Дай-ка малость посижу,
На гостинцы погляжу.
Малолетке-дочке – бант,
Парню к дудке – барабан.
Деду – новые очки,
А свекрухе – рушнички.
Самому-то я на славу
Прикупила, вишь, отравы –
Заграничный табачок,
Золотистый мундштучок.
А себе-то ничего…
Ну так что же из того?
С сыном в дудку погужу,
Дочке бантик повяжу,
Посмеюсь со стариком,
Оботруся рушником,
Погоняю мужика:
Не кури, мол, табака…
Шумно станется в избе,
Вот и спраздную себе».