Олег Юрьев - Книга обстоятельств

ни с того ни с сего сломался и поплыл лед.

На краях больших квадратных льдин стоят бежевые утки (с плетеными спинками), темные селезни (с зелеными подзатыльниками) и ослепительно-белые чайки (с восково-прозрачными на расхлоп серыми крыльями) – и очень терпеливо едут.

Льдины истаивают быстрее, чем движутся. Легко себе представить: едешь в автобусе, а он вокруг тебя уменьшается, прозрачнеет и обламывается.

Но ты-то не можешь встрепетать крыльями и улететь, когда вода с краснокаучуковых трехпалых носков перейдет на худые холодные голени.

…а в обратную сторону, навстречу течению, звеньями по трое плыли небежевые, какие‐то крапчатые утки – где возможно огибая, где невозможно – переходя пешком тонущие под ними маленькие льдины.

Молдавское вино в форме виолончели лежа и сабли наголо . Киргизские сушки курчавыми гроздами. Казахские пряники, как гигантские мертвые жуки в полиэтиленовых пакетах. Но водка стоит молодцом – и в твердых блестящих футлярах, и в натянутых сетчатых маечках, и вовсе нагая.

Хозяйка, крошечная армянка из Сум, вся в пестрой слоистой одежде, – женщина-сумочка, можно сказать, – отворачивает голову и встряхивает молниеносными ушами. Ей очень хочется продать даме в голубых волосах коробку «Чернослива в шоколаде» с надписью золотым почерком: «Айва – символ вiльнiсти и незалежнiсти».

Муж-сумец, похожий на дьячка из выкрестов, бережно устанавливает на полку книги, которые уже прочел: семитомное собрание сочинений Ивана Ле, «Целину» Брежнева и сборник «Почему мы вернулись на Родину».

– Нет? Ну, как хотите… А тортика, вот, не желаете – «Триумф» восьмиугольный из Украины! Харьковские торты шоколадно-вафельные и в Союзе самые лучшие считалися…

Взгляд ее отлетел от престарелой Мальвины, будто наткнувшись на что-то твердое, фарфоровое:

– А-а… вы, наверно, с России?..

как бы продольная половина аллеи. По одну сторону шестиквартирные коробочки с санаторскими лоджиями и маленькие некрасивые виллы; по другую – обрыв.

Вдоль обрыва платаны, до того коротко обрубленные, что, кажется, состоят из одних культей. Крупные культи слегка приподняты (под невидимые костыли), из мелких еще не проросли зеленые волосы.

По-над обрывом пронзительно-желто теснится форзиция поникшая, она же форсайтия повислая, иными необоснованно именуемая японским, прости Господи, дроком.

С обрыва – газоны и клумбы уступами, выщербленные ступени, полуржавые перила. Затхлый, блаженный воздух забытого курорта. И остро чудится – особенно, когда в небе загораются колеса заезжего луна-парка – : там, внизу, за деревьями, должно быть море.

…Совсем уже ночью, когда луна-парк гаснет, ощущение еще острее: верхняя половина Германии отломилась и куда-то уплыла; подошло холодное, черностеклянное море, стоит там внизу, за деревьями – молча покачиваясь, редко поблескивая, дыша сырой известью…

Конечно, никакого моря тут нет – да и что бы оно, Северное, делало в этом почти южном городе? Хотя… кто сходил вниз и проверял?

шла сука с сумочкой ; женщины (шероховатые блондинки) поглядывали на ее декольте, сжимали губы позади чашек и думали: «Вот из‐за таких нас и насилуют!»

Мужчины, положив животы на колени, пили мыло.

Бледные старушки проводили мимо двух-трех собачек с головами летучих мышей. Сербо-хорваты, индо-пакистанцы и афро-африканцы в солнцезащитных очках шагали одновременно во все стороны и размахивали кто чем.

Стоя на левой ноге и почесывая ее правой, девочка играла на скрипке Баха. Другая девочка, еще меньше первой и похожа не на веник, а на сложенный, но еще не застегнутый зонтик, стояла под часовой башенкой и не в такт позвякивала стаканом.

Тут разом стемнело и, не успев даже отразиться в остеклении стен, на маленькую площадь одним куском упал синеватый дождь. И все они как будто умерли.

Река была еще вчера матовая, местами потертая – точно бархотка. А сегодня уже солнечно-лаковая (как бы сама собою надраена). Позеленела от деревьев и покраснела от мостов.

Наперерез восьмерке с загребным, привстав,
плыл лебедь.

Всякий удушливый дух благоуханный, преимущественно от кленов, черемух, сиреней и акаций, соединился с другим, и в результате запахло мочой – то ли кошачьей, то ли ангельской. Так, кажется, пахнет бузина, но как раз бузины нигде и не было видно.

А по набережной:

пирамидки каштанов самосожглись, оставив по себе скелетики из курчавого пепла;

склизкие узкие кожуры акаций упали, будто на дереве кто-то ел баклажаны;

падубы с шипастыми листьями и прессованные тисы как стояли с прошлого лета, так и стоят,

и лишь культи лаокаонов-платанов едва начинают зеленеть – как будто из них вырастают маленькие растрепанные гнезда.

Под мостом остановился румынский цыган с аккордеоном, снял черную клеенчатую шляпу и поклонился кладке. Вероятно, здесь и стоит незримая бузина. Цыгане, как известно, поклоняются бузине. А немцы варят из нее черное тугое варенье.

… а под стеной зоопарка платаны почему-то не окоротили, они и размахнулись, почти перекрыв улице бледно-лилово-розоватое кисельное небо с выеденной посередке луной. Зато каждый третий из них обзавелся внутри себя собственной продолговатой луной и неподвижно расширяется кверху, дробно и слоисто ею просвеченный.

От одной продолговатой луны к следующей пробирается припадающий на обе ноги человек в золотых шароварах, а его сокращенная тень, то появляясь, то исчезая, бежит по низу стены на манер маленькой черной собачки.

Встречные бочком-бочком осторожно-замедленны и погуживают по-итальянски или же по-польски подшептывают.