Татьяна Батурина - Аквамарин

Прильну к страданью твоему –
Светлынно сердцу и уму,
О, голубица красная,
Юница святоясная!

Безмолвие, подвиг, рыдание, страх –
Простая предвечная новь.
Достигну ль, дорвусь хоть впотьмах, хоть впластах?
Смиренье, прозренье…
Любовь.

В любой толпе мне видится пророк,
Неразличим и неисповедим.
Ему и самому-то невдомёк,
Что он, как совесть, нам необходим.

Он сир и гол, как всякий, как любой,
И душу разбивает в темноте,
Пока не ýзрит вышнюю Любовь
И сердце не откроет в темноте.

Господь положит в сердце жаркий шар
И снимет с уст неведенья печать,
А что тяжёл предвечный высший дар –
Печаль не наша, ежели печаль.

Снедает нас приверженность к мечтам
И якобы провидческая прыть,
Но верен Бог, что не попустит нам
Сверх меры искушаемыми быть.

Мы все пророки.
Всеблагую весть
Храним в себе, как спящее зерно,
И сами спим, но… силимся обресть
Всеслово.
Се – рождению равно.

Опять октябрь нахохлился листом:
И тем, который в календарь замётан,
И тем, что вдруг обрушился на стол:
Конец строки – конец его полёта.
А я писала строчку о любви,
О сердце женском, будто бы неясном,
А тут вот лист – лови его, лови!
А тут вот лист – и вся строка напрасна.
Неясно сердце?
Что за чепуха!
Ну да, неясно…
Но тревожит, бьётся!
Тревога эта Родиной зовётся,
И без неё – ни хлеба, ни стиха.

Провижу род, святой над ним покров –
Красно глазам от знаменных полков!
О, русская испытанная рать,
Привыкшая за правду умирать!

Такой завет дал Александр Невский
Святой Руси – мы помним тот завет,
Как Отчие призывные повестки
И клятвы, для которых срока нет.

Среди апельсинных ноктюрнов,
С бокалом свечи золотой?
Нет, с ложкой над кашею-тюрей
В сорочке из марли пустой.

Так крепко я ложку держала,
Что сгинула в нетях война:
Видать, победиха-держава
И тюрей спасаться вольна!

Она присмотрела за мною,
И я не забыла о том,
Как мать подпирала спиною
Наш талый, наш глиняный дом,
Как вечером с доброго неба
Снимал мой усталый отец
Пшеничное солнышко хлеба,
А вместо звезды – леденец…

Матушкина немощная сила
Детушек-воробушек таила
От лихвы, от гóрева набега
Среди жара, среди бела снега.

Утомилась матушка-белица
И навек осталась серебриться
Талым нимбом на семейном снимке
В белой-белой тоненькой косынке.

И даль на сто дорог,
И лица, лица…
Отец бы мне помог
Проститься.

Обманов страстный слог,
Любови цаца…
Отец бы мне помог
Остаться.

Души затвор-острог,
Грехов пленица…
Отец бы мне помог
Смириться.

Благословляю сказочную лёгкость,
В ней, как в цветке, скрывается пиит,
Когда угода дня иль мимолётность
Любови тайным голосом велит
Побеспокоить душеньку любезну…
Кто там, в нарядной сказочной дали:
Не дева ль, что пылающую бездну
Смирила горстью Отческой земли?

Ах, эти сказки, стáрины, былины!
Издревле Русь копила про запас:
Изволишь – пей из песенной братины
Иль летописный ладостный атлас
Прилаживай, в слезах, к очам сердечным –
И вся-то Русь былая на виду!
Каким родным, каким небыстротечным
Рос всяк росток в живом её саду!

Цвела в нём и Хорошечка-девица,
Та самая, румяна и бела,
Что в поисках живительной водицы
Пылающую бездну перешла.
Не перейти – нельзя: вода, как вечность,
Хорошечку поманивала вдаль –
И что огня бушующая вещность!
А предержала деву Божья Длань.

Душа, над бездной духопотрясенья
Не ты ль всю жизнь Хорошечкой идёшь?
Лишь перейдя, достигнешь врат спасенья,
Лишь веруя, навечно обретёшь…
Пиит, вот и высокая матерья
Над сказкою раскинула свой щит:
Спасая нас, над пропастью безверья
Церквушечка-Хорошечка парит!

Сколь долог перестук земли и колеса,
Сколь короток мой век, удел мой личный!
С тех пор как я гляжу на эти небеса,
С тех пор как вкус узнала земляничный,
С тех пор как речка детства сделалась песком,
С тех пор как своего пытаю дела,
С тех пор как полегчало слева, под соском,
С тех пор как колыбель потяжелела, –
Сколь долог перестук земли и колеса
С тех самых пор!..
И век мой – не короче,
Родимым словом озаривший Небеса
И Землю… А казалось – нету мочи.

Я не помню, о чём говорили со мной,
Но жалели меня как родную:
И снимали с головушки сглаз лубяной,
И топили тоску ледяную.

Вышла душенька в чистое поле весны,
В снеговые её чернозёмы –
Лишь весною до самого неба ясны
Тёмны омуты, белы озёра.

Лишь весною ещё в черновом чертеже
Проясняются стебли удачи,
Лишь весной словно вечность отверста душе –
Вот и ноет душа, вот и плачет…

Как мало я сказок на музыку переложила!
Но мне потому ещё долго служить на миру
Что в сердце совсем не проходит весёлая сила,
Что сёстры терпенья любили меня, как сестру.

И в белых одеждах, и в чёрных одеждах встречали,
И белые речи, и чёрные речи вели,
На тонких ладонях гадальные ядра катали,
Чтоб вызнала я терпеливую тягу любви.
И чем я отвечу на нежность такой благостыни?
А вдруг не постигну доверчивую простоту?
Но – плакаться сказкам, пока письмена их простые
На тонких ладонях терпенья сестер не прочту…

Синяя лампа стола указует на вход
В зелень свирельной эклоги, на выдох и вдох
Римских ромашек и греческих вроде бы кливий…
Голос свирели звучит между тем всё счастливей,
Словно впервые возвысился – и навсегда!
О, с этой трелью пастушеской просто беда:
Ей всё равно, сколько юности-старости мне,
Лишь бы эклога сияла при солнце-луне,
А между строк о Любви все на свете свирели
Пели, и пели, и пели, и пели, и пели!

Когда мы поднимались по ступеням
Без слова и оглядки, я узнала:
Ты всё ещё со мною. Да, со мною.
И это будет длиться, как молчанье,
Как самая короткая дорога
К счастью.