Василий Макеев - Лепота

Где очи незаплаканны озерные,
Из сада вишню выжили терны,
Мети туда, где гати черноземные
Который год безрадостно черны.

Ступай, метель, плутая огородами,
Вершить в степи вольготной волшебство.
Там до всего приметливые родичи
Щедрей меня прославят Рождество.

Видимо-невидимо, слыхано-неслыхано —
Валит снег на улицы города Москвы,
И поземка поздняя вяжет, будто лыками,
Будто на ночь путает по ногам мосты.

Вся Москва как в озеро тихое опущена,
Снег летит-слетается на фонарный свет,
Осеняет вечностью бронзового Пушкина,
Может быть, о нянюшке думает поэт.

В эту пору снежную поневоле вспомнится
Про житье в бревенчатых четырех стенах,
Утренние запахи в запустелой горнице,
Веники окладистые в продувных сенях.

Но как в полночь зимнюю
выпадет погодушка,
Заровняет впадины, кочки и углы, —
Что Москва-боярыня,
что деревня-вдовушка —
И в речах рассыпчаты, и лицом белы.

Если б я знахарствовал красоте во здравицу,
Если б тайну вечности знал я наизусть,
Я Москву оставил бы спящею красавицей,
Положив ей в голову пуховую Русь.

Пусть такое нравится далеко не всякому,
А житье хреновое в сущности у всех,
Что в селе, что в городе – всюду одинаково
Валит по пословице на голову снег.

Мороз хмельней березового сока,
Земле к лицу крещенские снега,
И женщина, которая далеко,
Как никогда мне нынче дорога.

Легко бегут послушливые кони,
Скрипит и стонет снежное жнивье,
В который раз, за радостью в погоне,
Я отнимаю радость у нее.

Печаль ее мне больше не простится,
Сторицей не окупится вина.
Она меня, как ветра в рукавице,
Держать в своих ладонях не вольна.

Но все ж, каким бы ни был бестолковым,
Я у нее себя не отниму.
Я привезу ей вечером пуховым
В своих глазах пуховую зиму.

Уткнусь в ее горячие ладони,
Поглажу робко волосы ее…
Легко бегут послушливые кони,
Скрипит и стонет снежное жнивье.

Куда ни глянь – у неба под полою
Блестят снегов тугие ковыли,
И женщина ущербною луною
Мне светит из остуженной дали.

Не от белого снега душа отбелилась,
И оттаяли губы не с печного тепла —
Это ты оказала великую милость,
Что меня под высокую руку взяла.

И отныне я твой неприкаянный данник,
Только что же дарить мне в чертоги твои,
Если сердце мое обкусали, как пряник,
Суматошные жрицы расхожей любви?

Не однажды в судьбе я терпел пораженье,
И, наверное, мне до сих пор поделом,
Что не хочешь вручить
мне ярлык на княженье
В милосердном, в отходчивом сердце своем.

Но поверь моему немудреному слову,
А не хриплым, завистным голосам воронья:
Если грянет беда, то по первому зову
Положу свою душу за душу твоя.

Ты не вправе сама предаваться расколу,
И на клятвы, что я, как молитвы, творю,
Ты рукою своею, опущенной долу,
Что даруешь мне – жизнь или гибель мою?

Я псам бездомным больше не родня,
Не чую больше изморось спиною,
Отныне есть жилище у меня,
И женщина веселая со мною.

Ей от меня не нужно ничего,
Не нужно знать, что я собою значу,
Она не прячет сердца своего,
Но я его на будущее прячу.

На черный день, наверно, берегу,
Как мудрый пес диковинную пищу,
Чтобы она в разъятую пургу
Нашла дорогу к моему жилищу.

И я молю все время об одном:
Пускай печаль глаза ей не туманит…
Когда мне силы дверь открыть не станет,
Не дай ей бог заплакать под окном…

Хоть стервеней, хоть в жизни степеней,
Но будь в привычках сердцем постоянен.
Из возрожденных разноликих дней
Славнее всех мне кажется – Татьянин,
И в истовой печали озорней!

Шибает в ноздри юности ирьян,
И вьюги рвут сугробные подпруги.
И вольные студенчества подруги
Вдруг скопом превращаются в Татьян.
И песня возвращается на круги.

Помянем же забытые года,
Сыграем с ними в жмурки или прятки.
Моя Татьяна млечно молода,
Мои друзья в приветственном порядке.
Да не редеет празднеств череда!

Опять повалила погода
Округу крестить ввечеру.
Погода – для доброго года,
Но эта, видать, не к добру.

Распустишь домашние нюни
И ступишь едва за крыльцо,
Как хищные вьюжные луни
Когтят и корявят лицо.

Мой хутор в крещенской ловушке,
В опале живет снеговой,
Гусиного пуха подушки
Накрыли его с головой.

Давно уж отмотаны руки
Коварным крутым колуном.
По всей одичалой округе
Столбы топотят ходуном.

В морозных намаешься лапах,
И в ночь разглядеть невдомек,
Как скачет в заржавленной лампе
Любви золотой стригунок.

И мытым я, и катаным
Живу, и клят и мят…
Висит над белой хатою
Простуженный закат.

Трещит костер у кузницы,
И в сторону реки,
Как бабочки-капустницы,
Стреляют угольки.

Столбы гудят коленями
В угоду январю.
На лавочке в правлении
Я с конюхом курю,

Дым в копны образуется.
А конюх – мировой,
Опять интересуется
Тревогой мировой.

Галдит он мне настойчиво,
Хоть сам не без греха,
Что кой-кого бы стоило
Зачислить в конюха…

В окне сирень сутулится,
Сугробы, как воза,
У запустелой улицы
Прорезались глаза.

Метель заколобродила,
Швыряет в ставни снег…
А я на милой родине
Хороший человек.

Этот ветер сорвался с цепи,
Колесом прошмыгнул по округе!
И теперь на березе сопит,
Содрогаясь от страстной натуги.

Этот ветер, шатун и нахал,
На шарнирах кружит, на резинке.
Облака по краям распихал,
Не пролив ни единой слезинки.

Воробьев шуганул со стрехи,
На плетне опрокинул махотки,
И за все продувные грехи
Не попал в милицейские сводки.

Засучив по плеча рукава,
В ус не дует свистун всепогодный,
Не качает впустую права,
Потому что он ветер природный.