Василий Макеев - Лепота

Прибавляется день,
Убывает февральская стужа.
Под рогами сосулек
Ноздреватые тени синей.
Затянула зима
Свой серебряный пояс потуже,
Повернула на север
Своих белоногих коней.
Когда утром петух
Прочищает застылое горло,
Раздаются в округе
Прощальные всхлипы копыт…
Собираюсь и я,
А куда собираюсь надолго?
Может, в сторону ту,
Куда ворон бессмертный летит.
Не за вечной водой,
Ведь она у калитки, живая,
Ухожу сгоряча
За бессонницу талых полей.
Просто жить привелось
Без конца на земле убывая,
Просто снег прошлогодний
Грядущего снега белей.
По веселым краям
Наплутавшись досыта упрямо,
Я прибуду еще
На глубокий поклон журавца,
На хвалу петуха,
На улыбку встревоженной мамы,
На рябую ладонь
В застарелых мозолях
Крыльца.
Ныне странников – тьма,
Я не лучше других и не хуже,
На жестоком веку
Есть о чем жалковать и тужить…
Прибавляется день,
убывает февральская стужа.
Прибавляется день.
убывает желанная жизнь.

Снег в саду кулигами и пятнами
Ноздреват лежит и грязноват.
Милая! Я сам такой заватланный —
Сплошь как прошлогодняя трава.

Снег сойдет. Земля процедит лужицы,
Вынянчит подснежники в горсти.
Мне же и крапивой не проклюнуться,
И чертополохом не цвести.

Я себя в надежде не насилую,
Зря не ископычу зеленя.
Ты со мною рядом – некрасивая,
Ты неотразима без меня!

Не пугайся, юность отоваривай,
Чтобы после душу не корить,
Забывайся, зубы заговаривай,
Позволяй себя уговорить!

Ты резва, как утра лучик солнечный,
Я ленив, как лодка на мели.
Из твоей из памяти из форточной
Выветрятся горести мои.

В феврале раздетом и разутом
Стылый месяц светит на износ.
По глухим заборам редкозубым
Громыхает палкою мороз.

Долго ждать воркующих проталин.
И по звонкой гати ледяной
Ветер безбородый, как татарин,
Скачет с белобрысою зимой.

Вот оно, февральское притворство!
Он ослеп от снежной пелены;
Знать не знает день противоборства,
День свиданья стужи и весны.

Сретенье так исстари ведется —
В этот день от будущей беды
На крылечке курица напьется
Зимовой со льдинками воды.

Народится месяц крутолобый
В зыбке молодого ивняка,
Закряхтят дремучие сугробы
И сожмут дебелые бока…

Но покуда ветрено и снежно —
Голубые дни наперечет.
И мерцают слабые надежды
На весны блистательный приход.

Где же с нею встретиться придется?
Не о ней ли в стужу и метель
Над широкой чаркою колодца
День и ночь горюет журавель?

У зимы появилась одышка,
Проступает земля на плече,
Зажурчал у оврага под мышкой
Бедолага весенний ручей,

Он бежал второпях бездорожьем,
Набирая в пригоршни азарт.
Но под вечер мороз осторожно
Заморозил ручьевы глаза.

До утра продолжалась затишка.
Он лежал приумолкший пока,
Только бились прозрачные жилки
На его голубых локотках.

А наутро от теплого зуда
Он проснулся для новых проказ,
И не понял никто, что отсюда
Начала разливаться река.

Далече прометелила зима.
В груди тесно от нежности и воли.
И полнятся любовью закрома
Души моей, растерянной дотоле.

И ты, простив мне зимние грехи,
Забыла ныне жалобы и пени,
Приносишь в мою горницу стихи
Букетами нерыночной сирени.

Как хорошо в согласье и ладу
Цвести лицом для радостного друга.
Ведь знаешь ты – я больше не уйду,
Не опояшусь висельною вьюгой.

Пусть от природы я не скорохват,
Грустить тебе со мной не приведется.
Моей любви веселые колосья
У ног твоих на солнышке звенят.

Я шел к тебе по лунным тропам
Березняком и через гать.
Я шел, руками сердце трогал,
Хотел целехоньким отдать.

И где-то в далях хороводных
Уже я слышал чаще всех
Твой проливной, твой половодный,
Твой заливающийся смех!

Я шел с дождями по соседству,
Но, солнечный от простоты,
Я шел и спрашивал у сердца —
Какая ты? Какая ты?

А кто-то, дружески-лукавый,
Наушничал за всех девчат,
Что ты такая-рассякая,
А я не верил, я молчал,

Когда бездумно и нарядно
В другую сторону брела,
Молчал, когда почти что рядом
Другого за руки брала.

И не на что мне опереться,
И я доныне не пойму,
Как я свое шальное сердце
Не вынес к сердцу твоему.

За спиною два десятилетья
Мирного веселого житья.
Как зола остыла на повети,
Так остынет молодость моя.

Так уйдет – ее как не бывало —
В будничный людской водоворот,
Только на песке у краснотала
Белые сережки подберет.

Я бы за нее не волновался,
Я бы за себя не трепетал,
Если бы не гнулся, не ломался
Буйный петушиный краснотал.

Если бы на смолкнувших причалах
В звездную веснушчатую сыпь
Часто бы тягуче не кричала
Кем-то потревоженная выпь.

И не по себе мне на рассвете.
Как бы ни был в жизни тороват, —
Но за все печальное на свете
Я ведь тоже в чем-то виноват.

Потому с дощатого порога
Я хожу приветствовать весну
И лесному кланяться отрогу
За его отраду – тишину.

В травяном росистом многоцветье,
Заглушив печальный этот зов,
Я за два своих десятилетья
Разбиваю чашечки цветов.

Снега сошли,
На небе
И на полях просторно,
В окно сквозит настырно
Весенняя тоска.
Душа легко томится,
А в парке санаторном
Беременные бабы
Играют песняка.

С какою-то простецкой,
Но бешеною болью,
Так чайки обреченно
Рыдают над водой,
И то, что почитали
Они в сердцах любовью,
По песне обернулось
Нечаянной бедой.

Они поют нестройно
Про церковь и карету,
Про белую невесту —
Понятливый народ!
Никто им не приносит
По знойному букету,
И даже мне понятно:
Уже не принесет.

Беременные бабы,
Подруги и шалавы
Листвою прошлогодней
Сгорают на костре.
И я свои тюльпаны
Дарю для вящей славы
Не горестным певуньям,
А старшей медсестре…

Кто Господом отмечен,
Кто родился в сорочке —
От этого не станут
Дороже и милей.
Мы все на белом свете,
По сути, одиночки,
Хоть жалко одиноких
Грядущих матерей.