Василий Макеев - Казачья серьга

И рожь стоит, как в яви рать кулачная,
Сад соловьями окропил Господь.
Страна досель куличная, калачная,
Свирепая, смиренная и злачная!
Нам не галдеть пристало, а молоть!

Не языком, умом и плотью грешною,
Переборов раздоры и раскол,
Чтоб не казался выдумкой потешною
Наш на века запущенный помол.

Я гнался за дождем.
Он топотил коряво
И нош уносил
За дольний окоем.
Я гнался за дождем
Не ради слез и славы.
А чтобы, прослезясь,
Навеки стать дождем.

И я уже летел,
Крылами помавая
Небесный зрак луны,
Рябой Батыев шлях,
И вся моя земля,
До боли золотая,
Корежилась тоской
В обугленных полях.

Она меня ждала
И в гневе обожала,
Сулила городам,
Молила во дворах.
Я долго падал ниц.
Но ливневые жала
Ломались у земли
И обращались в прах.

– Да разве это дождь,
Что сукин кот наплакал! —
Смеялась ребятня.
И отдувался гром,
И сытно рокотал,
Как старорусский дьякон:
– Не каждому дано
Вольготничать дождем!

Ранняя птаха, соловушка,
Слышишь, небесный пиит,
Что-то от жизни головушка
Пуще болит и болит.

В громе ли, в песне ли, шорохе
Чаще препятствуют мне
В яви – обманы да мороки,
Слухи да страхи – во сне.

Раньше все грезились лошади,
В желтых веснушках июль.
Ныне – орущие площади,
Здания в оспинах пуль.

Эх ты, страна окаянная!
Тупо бредя сквозь бурьян,
Словно кабатчица пьяная,
Грязный мусолишь стакан.

Чья ты, не знаю, зазнобушка?
Я твой питух, не пиит…
Только садовый соловушка,
Горя не зная, гремит.

Опять проголосил он, мой соловушка —
Небесный перепуганный пиит,
Что до смерти безумная головушка
У всякого дерьма не заболит!

Похоже, я свой век уже отпотчевал
И этому с оглядкою, но рад.
Осталось имя древнее, а отчеством
И через раз досель не наградят.

Куда девалась стать или сноровушка,
На темя время шлепнуло печать.
Но коли уж линдикать не соловушкой,
Хотя бы сизым селезнем кричать…

Троица украсилась
пакленком с сережками.
Дождиком окладистым,
что пыльцу прибил,
Крашеными крышами,
травными дорожками,
Неизбывной горечью
прибранных могил.

А еще украсилась золотая Троица
Долго небывалою ласкою людской.
Кто от века праведен —
сердцем не расстроится,
А на души слабые снизойдет покой.

Помянули памятных предков
и родителей
И в глазах проталинных
пригасили свет,
Чтоб они услышали
в их немой обители,
Как потомки милые чутко чтут завет.

Всех она приветила, праведная Троица,
Хоть на день, но вволюшку
надышалась Русь.
Для меня ты, Троица,
как святая горница,
Я тобою радуюсь и тебе молюсь.

На Троицу Господь спроста
послал дождя.
Он стал сперва нудить
и мелко притворяться:
То в сторону косил и топал, как дитя,
То маки целовал
с жеманною прохладцей.

И долго так гнусил, не мал и не удал,
Потом пришел в восторг
и лил напропалую…
Не так ли я в тебе сначала угадал,
А после полюбил гордыню роковую?

Трава валилась ниц
до хруста в позвонках,
А дождик лил и лил,
цвет маковый калеча…
Но я тебя любил сильней издалека
И тише вод и трав
досадовал при встрече…

Откашливался гром, поеживался сад,
А дождь все выводил
волынку плясовую —
Как мы уж столько лет
прожили наугад,
А все не развели кручину вековую.

На родине я становлюсь своим
В мгновенье ока. Давние повадки
Мне по душе, как тот домашний дым.
И от довольства лопаются пятки!

Иди с утра куда глаза глядят,
А чаще – к старой вербе на излуке.
Кукушка плачется. Грачи галдят.
И комары взасос целуют руки.

И божий мир сияет предо мной
В своей простой спросоночьей
мороке:
Текут терны по непаши волной,
Их обгоняют юркие сороки.

С дородной бабой бойкий казачок
Скосил траву
вдоль берега подковой
И пьет ирьян. Невидимый сверчок
Храпит себе в их сумке продуктовой.

Им не до песни бунинской. Лишь дух
Переведут – и вновь бредут по лугу.
Их остужает тополиный пух.
Печально осеняющий округу.

Я сам косить был сызмальства мастак.
Но лезвие косы попритупилось,
И терпужок пропал… А коли так.
Иду сдаваться матушке на милость.

Она ворчит, что я, мол, нелюдим,
Незнамо где шатаюсь без оглядки.
А мне глаза свербит домашний дым,
И от довольства лопаются пятки.

Когда с души стряхаются пылинки
И память бродит никлою травой.
Я не хожу на людные поминки
На день девятый и сороковой.

За блажь примите или за усталость.
Но все ж, по разуменью моему,
Расписанная правильная жалость
Усопшим душам тоже ни к чему.

А посему, когда Господь наделит
Меня, о други, вечною тропой,
Вы поминайте странника неделю,
Впадая в раж, кручину и запой!

За ваше благородное старанье,
Усмешно принимающий беду,
Я сотворю на небе поминанье
И вас на всякий случай подожду.

Жить осталось меньше, чем на треть
Лет земных, судьбе необходимых.
Господи, позволь мне умереть
Раньше всех родимых и любимых!

Я же знать не знаю наперед
И гадать не стану омертвело,
Кто из них заплачет, кто запьет, —
Это их таинственное дело.

И еще не в мыслях оскорбить,
Но просить осмелюсь оробело:
Господи, позволь мне проводить
Матушку в небесные пределы.

Не держи на праведницу зла
И поверь почтительному сыну,
Чтоб она Тебя не прокляла,
Если я вперед ее покину.

Как жанр российского письма.
Стремглав поэзия стареет.
Вот-вот накроет души тьма.
Что кто-то тайно вожделеет.
Страна смердит и свирепеет.
Как пересыльная тюрьма.

А горше нет беды и лиха.
Как споро мценская купчиха
Освоила интим-дома,
Но те, увы, не синема!