Василий Макеев - Казачья серьга

Эти странные ветры
Через пашни затеяли скачки,
В очи честных домов
Наплевали содомский сором
И умчались стремглав
С чьей-то черной
И злобной подсказки,
Заметая следы
Продувным пылевым помелом.

Ни щепоткой дождя
Не расщедрились странные ветры,
Но незнамо зачем
Обшныряли в округе кусты,
Обломали в саду
На антоновке спелые ветки.
На старинном кладбище
Вкривь и вкось повалили кресты.

Ну их, ветры-ветра!
Нет на них никакой благодати.
То лишь тишь да покой,
Или дождики вниз головой,
Или снег молодой
Приобнимет заречные гати,
Благодушной полой
Закрывая разор ветровой.

Знает и дурак.
Что воскресенье – праздник.
Ты его в шелка,
Как девку, разодень,
Будто этот день
Бродяга и проказник.
Я же чту его
Как изначальный день.

Первый божий день
Застиранной недели
Обначалит дням
Прямые колеи…
Чтоб они и впрямь,
Как гулюшки, летели,
Провожу его в покое
и любви.

Подзабыты дни
Смиренья и прощенья,
Блуд и нелады
Блукают по Руси.
Первый божий день
Святое воскресенье.
Души для добра
Во ближних воскреси!

То, что нет суда на Бога, —
Праведно и славно.
Жизни торная дорога
Строго-своенравна.

Нет на гром крутой управы
И на дождь лукавый.
Только скажешь:
– Боже правый! —
И всплеснешь руками.

Как винить ольху за хилость
Или дуб за крепость?
Все равно что прятать
милость
И корить нелепость.

И зачем таранить реку
Пузищем плотины?
Худо, если человеку
Плакать запретили.

Ближний мой, назло рассудку
При честном народе
Остепенься не на шутку,
Повернись к природе…

В поминальную субботу
За беспамятные дни
С неумелою заботой
Поведу помин с родни.

На кладбище в час кручины
И старушечьей тоски
Накрошу яиц крушинных
На босые бугорки.

И российского дурмана
Хватану исподтишка
Всклень – за воина Степана
И Алешу-казака.

А закончу простоквашей,
Чтобы жар в грудях затих,
За Дуняшу, за Наташу —
Милых бабушек моих…

Позже в ночку горевую
Выйду в росный травостой
Помянуть тебя, живую,
Нашей песенкой простой.

Хуторам досталось на орехи,
Набегает волнами беда.
Ласточки покинули застрехи,
На базах коровьих – лебеда.

Занавески в красных канарейках
В стирке стали сизыми как лунь.
Бабушки в дешевых душегрейках
Костыльками тормошат июнь.

Будто разом сгнили корневища,
Расплескалась влага из горсти.
Кроме закадычного кладбища,
Нечего лелеять и блюсти.

А вблизи прогорклая осина
Шелестит слезливою листвой:
Нет на небе ни отца, ни сына,
Дух один витает роковой!

Пыль столбом —
задрались черти
На проселочной дороге.
Бросишь ножик
в круговерти
Сталь окрасят капли крови.

Но не праздновай заране,
Станет стыдно и неловко:
Вдруг нечаянно поранил
Чернокудрую чертовку?

Иль смышленому бесенку,
Пошалившему невольно,
Пропорол насквозь печенку
И ему до жути больно?

Пусть чудит нечиста сила
На гумне и на повети.
Без нее тоскливо было
И на том и этом свете.

Как-то раз назло июлю
И в угоду соловью
В переулке караулил
Я сугревушку свою.

Но она, звеня монистом,
По садам во весь опор
Прошмыгнула к гитаристу
На лукавый перебор.

Звезды падали снопами
Мне на темя и ладонь,
В животе плясало пламя.
И тогда я взял гармонь!

Развернул мехи с отливом,
Тронул кнопочек соски,
И поплыли переливы
Задушевнейшей тоски.

И насквозь на всю округу.
И на звездный водопой
Пела хромка про разлуку
Да про месяц молодой.

То меняла гнев на жалость.
Словно теплила свечу,
Глядь – сударушка прижалась
К напряженному плечу.

Трепетала, как гагара,
А попробуй охолонь…
То-то, чертова гитара!
Так-то, любушка-гармонь!

Окрестность, округа, околица,
Окольная речка кружит —
На чем мое сердце покоится
И все, чем душа дорожит.

Подкова ль в проулке зацокала,
Вздохнул ли в ночи вороной —
Все кажется: около-около,
Все чудится: рядом со мной.

А чувства в груди не уместятся,
Я поля печаль не полю:
Пляшу под матрешкою месяца,
Под солнышка бубен пою.

На родине с болью не свыкнуться,
Хоть жизнью ты бит-перебит.
И мне то сорока откликнется,
То в небе журавль протрубит.

Но как бы ни мнилось, ни екало,
Простить не могу одного:
Пусть счастье у родины около —
Рукой не подать до него.

Зной занежил провода.
Втихомолку жалит жито.
Выпью воду из следа.
Из лошадьего копыта.
Выпью с грустью пополам
По неведомому зову.
И заскачет по долам
Жеребенок бестолковый.
Будет травы обонять.
Чутко воздух стричь ушами
И по улице гонять
С хуторскими малышами.
Будь Аленушкой ему!
У него пройдет опаска.
Коль в высоком терему
И любовь живет, и ласка.
И когда он наконец
Прибежать к тебе посмеет,
То веселый бубенец
Привяжи ему на шею.
Пусть резвится стригунок,
Головой тебе кивая,
Это прочим невдомек,
Что душа его – живая.

В мутный час, когда в окне светает,
От нехватки тайного тепла
Скорбно сердце голову пытает:
«Где и с кем, пропащая, быта?»

Голова покорно и устало,
Хороша и этим, что цела,
Отвечает: «Где и с кем попало,
Потому-то сделалась гола». —

«Что стенать с дурною головою,
Закружилась, что ли, мне назло?» —
«А меня ты помнишь, ретивое,
На всю жизнь однажды подвело?»

Так бранятся в сумерках несмело,
Всякий раз по-своему правы.
А душе как будто нету дела
Ни до сердца, ни до головы.

Я живу темно и торовато,
Голове и сердцу не в укор.
Но душа им вынесет когда-то
Свой неумолимый приговор.

Протарахтела повозка.
Просвиристела чека.
Так же лениво и просто
Лета тончает черта.
Кончилось наше сиденье.
Снова беремся за гуж.
Пенье, свиданья, виденья —
Милая сельская глушь.
Вряд ли навеки запомнишь,
В сердце с собой заберешь
Крыши зеленый околыш,
Красный ее козырек.
Вряд ли надеяться надо,
Что угадал наизусть
Повесть вишневого сада,
Плеса кукушечью грусть.
Ветрена память. Но все же
Соком крестьянских корней
В чем-то ты станешь моложе,
Чем-то природе родней.
Все же не только для виду
И не за модную блажь
Родину эту в обиду
Своре продажной не дашь!