Василий Макеев - Казачья серьга

Приказчики и певуны
В блестящих бабьих полушалках
Обличьем гаже сатаны
Проворно катят в иномарках.

Но ни приварка, ни припарка
У обескровленной страны,
Зато объемистая чарка
И депутаты-шалуны, —
От них ни холодно, ни жарко!

Нечистый дух наворожил.
Как глаз презрительный в монокле.
Иль черный коршун прокружил,
Но коршуны вдруг передохли…

Что ж, заворачивай оглобли
В запрошлый век что было сил,
Покуда лошади не взмокли
И судный день не протрубил,
Авось не будешь с веком проклят,
Что лоб, ощерившись, крестил!

Визжу на жизнь, как ржавая коса,
Суплю на мир взъерошенные брови.
Не выест стыд линялые глаза,
А голове линять уже не внове.

Зачем я жил, глазел по сторонам,
Рысцою тряской мерил километры?
И песни выл распутным киланам,
И сам пускал отчаянные ветры?

Любую власть нещадно матом крыл!
Но, знать, Господь про все и вся
провидел:
Я ни единой птахи не убил
И ни одну собаку не обидел.

Дожились!
Легко и беспричинно.
Забредая в душу и постель.
По Руси гуляет матерщина
Без узды, как вольная метель.

Родился смиренником иль хватом,
Но изволь без липших заковык
Ближних крыть
едучим русским матом, —
Значит, ты значительный мужик.

Не один политик, для примеру,
Без царя и ветра в голове
Делал охрененную карьеру
На великой матерной молве.

Не один писатель полоумный
Поимел блистательный прием
У российской прессы
многошумной,
Завтракая собственным дерьмом.

Не одна киношная зассыха
На стыдливо-белом полотне
Похвалялась срамом, как шутиха,
Проводя полжизни на спине.

И филолог тоже не стенает,
Не вздымает в гневе кулаки,
Коли в диссертации склоняет
Сызмальства родные матюки…

Не на всех накаркаю дотошно!
Я и сам в немыслимую грусть
Или с похмелюги станет тошно —
Про себя куржаво матерюсь.

Никаких поблажек не имею.
Но которым это – в благодать,
Двинул бы как следует по шее,
В бога, душу мать их перемать!

Мы впадаем, как в блуд,
В окаянства великие.
По стране вкривь и вкось
Корогодят «братки».
А крестьянство нужда
Обвила повиликою,
И не сбросить уже
Голубые силки.

Зазывалы в чести,
И в героях – предатели.
А мальчонка стоит
У помойки босой…
Подавитесь вы все,
Господа заседатели,
Брауншвейгской своей
Золотой колбасой!

Читая вновь ледневские страницы.
Я не нашел усталой чепухи.
Он Партию заставил извиниться
Не за свои, но за ея грехи.

Не клянчил Бога, не блудил со славой,
Не ставил в души слезы на постой
И потому остался вечно правым,
Но русской, а не пришлой правотой.

Я с Валентин Васильичем скубался,
Качал права на правду во хмелю.
Он отвечал, но чаще улыбался,
И я за этот нрав его люблю,

Что, не приняв ни крошки каравая,
На сучью жизнь наплюнул напоказ,
За то, что, спирт водярой запивая,
Он благодушно крякал: «В самый раз!»

И я, уже оплеванный заране,
Пойму его крестьянский беспредел,
Он как-то дщерь Израиля в фонтане
У пушкинского цоколя имел…

В почтенных сварах, в капищах нелепых
Живет Леднев молве наперегон.
Он чист, речист и в восемьдесят крепок,
Как из родной Дубовки самогон.

Бабьи бедра – теперь не ведра.
Лодки белые без уключин.
В этих лодках легко и бодро
Как-то плавать я не приучен.

Надо горбиться гневной горушкой
И натужливо вдаль грести…
Нам же, милая, наши ведрышки
Лишь бы в горницу занести!

Бабий лепет – наказанье Божье,
Слов и мыслей мгла и кутерьма.
В этих чарах-снах пустопорожних
Я блукал полжизни без ума.

В кислый вечер, в пору новолунья
Иль с любой проснувшейся ноги —
Лопочи, лукавая ластунья,
Легкие замаливай грехи…

Бабий волос – ума короче.
Тонколунный полуовал.
А бывало, какие ночи
В косах пасмурных зоревал!

Ах, ни дна ему, ни покрышки —
Время сглазило молодух.
От побритой твоей подмышки
Телевизорный тайный дух…

Последний мак с увядшим алым ртом —
Во мгле едва мерцающее пламя,
Что все прошло и не вернешь потом,
Мне прочит омертвелыми губами.

И я, смирясь, шепчу ему в ответ:
Такое нынче знаемое дело,
Что жизнь моя, увы, не маков цвет,
Она и полыхнуть-то не успела.

А сделай вид, что благость впереди, —
Ни дна тебе, ни жеваной покрышки…
Но сердце все шевелится в груди,
Как маковое зернышко в кубышке.

На небе нет ни облачка залетного.
Июнь столбом стоит, как часовой.
И, нахлебавшись солнца приворотного,
Оплыли маки красной чернотой.

На лепестках— запекшиеся ссадины,
Омытые вечерним сквозняком.
Как будто кто зарею в палисаднике
Плясал по склизким стеклам босиком.

Ходит грудь тяжелыми мехами.
Время ткет судьбы веретено…
В рай меня с моими-то грехами
Как-нибудь да пустят все равно.

Но притом от горя и от лиха.
Обозрев божественную рать,
Я согласен – вольный прощелыга —
Никогда совсем не умирать!

Прощай, село!
И в путь накатанный
Свином расплесканной зари,
Ныряньем ласточек нагаданный,
Мне желтый полдень подари!
Твоей бедой, душой и завязью
Как будто кормленный вчера,
Я отбываю с белой завистью,
С желаньем вечного добра.

Мне задарма шофер ухватистый
С нехитрой кладью подмогнет.
И мать с завалинки покатистой
Рукой натруженной махнет.

Село под солнышком заплатанным
Печаль оставит на потом.
И все пойдет таким накатанным
И предсказуемым путем.

Сады опять пропахнут завязью,
Суровей станут образа.
А я своей плакучей завистью
До срока выбелю глаза.

Эти странные ветры
Набежали черт знает откуда.
Словно шайка цыган,
С четырех поднебесных сторон.
И лежит после них
На земле необъятная груда
Однопалой листвы,
Издавая прикушенный стон.