Елизавета Иванникова - Складень

Замысел самой Елизаветы
В нестеровской фреске воплощён:
Тень стены и персиковых веток
На земле раскинулась плащом.

Там к Христу – шестою частью суши
Движется мятущаяся Русь,
И сияют ликами – Марфуши,
И глаза небесны – у Марусь.

Над сквозною рощицею ясной,
Где цветущий стелется угор,
Божья Матерь белый, а не красный,
Покрывалом держит омофор.

Всё в тебе светло,
Елизавета!
Праздным не потворствуя пирам,
Как же ты любила беззаветно
Ездить по святым монастырям!

Преклонять пред образом колени,
Все скиты вниманием почтить,
До Перми дойти и до Тюмени,
И до Алапаевска…
Почти.

И в Сарове старца Серафима
Прославляла с царскою семьей,
Укрепляясь верой негасимой,
Возрастала славой неземной.

Скоро заневестились царевны,
Сына царь у Бога испросил,
Лишь княгиня ведала о гневном
Божьем посещении Руси.

Будет скорбь молитвенницы главной,
Зрившей всеобъемлющую гарь,
Явлена иконою Державной
В день,
когда отрёкся Государь.

Шли в обитель чуду поклониться,
Веря, не иссякнет житие,
Раз взяла Небесная Царица
Русь под покровительство свое.

Век двадцатый! Плотская несытость
Позабыла молнию хлыста,
Поднялись нечистые копыта
На Россию, Веру и Христа!

И, вагоны импортной бумаги
Изведя призывами к борьбе,
Пришлые хулители и маги
О народной плакались судьбе.

Век легко в поэзию рядился,
Украшая рифмами строку,
Хвастаясь стихами, что родился
С ложкою серебряной во рту.

Как знаменье Божие сурово!
Светлый разум к вечности привык,
И умеет вслушиваться в Слово
Заповедный девичий дневник.

Под его сафьяновой обложкой
Стынет, династически строга,
Подогнув озябнувшие ножки,
Смертная прощальная строка.

Восприняв как должное немилость,
Путь земной смиреньем осеня,
Мироносно Воле подчинилась,
Крест приемля, царская семья.

И страна, готовая к распятью,
Оттолкнув державное плечо,
Каиновой сплющена печатью,
Расплылась горячим сургучом.

Свечкою грошовою оплавясь,
Разучив расхристанный мотив,
Затаился сонный Алапаевск,
Бездну ада в шахте разместив.

Лунный лик за тучами размазан,
Выпит чай чекистом не спеша,
Накопил расстрельные приказы
Мозг спинной его карандаша.

Не поддавшись изморози страха,
Источась жемчужинами слёз,
Белой схимы смертную рубаху
Пронесла меж елей и берёз.

Звёздный дождь, застрявший среди веток,
Никого не мог остановить,
Палачей своих Елизавета
Попросила Господа простить.

Мученичества грозные мгновенья
Изверги постигнуть не могли:
«Херувимской» ангельское пенье
Доносилось к ним из-под земли.

И пока страданье это длилось,
Может, день, а может быть, и три,
Божьею лампадкою светилась
Брошенная шахта изнутри.

В день твой, Отче, Радонежский Сергий,
Совершилась чёрная беда.
…Занавески белые низверглись
На окне в Ильинском. Навсегда.

Сквозь войну слепую, Боже правый,
Высшею молитвою храним,
Прах её с сестрицею Варварой
Вёз игумен пермский Серафим.

И вели мятежные дороги,
Укрывая тайной, как могли,
Пробивались траурные дроги
На имперский краешек земли.

Дальше по морям и океанам
Путь им устилали небеса,
И на горизонте осиянном
Белые вздымались паруса.

Скрыли мощи в граде безопасном,
Где над ними плакал Серафим,
Где могла быть белою и красной
Церковь при тебе,
Иерусалим.

…Звон вечерний золотит долины,
Гроб Господень в Славе вековой,
Рядом – храм Марии-Магдалины,
Где царит завещанный покой.

Здесь смогли, не ведая предела,
Её мощи святостью прослыть,
Ими землю русскую сумела
Со Святой Землёй соединить.

Что нам делать
с мыслью беспросветной,
Что все храмы наши на крови?
Утешает нас Елизавета
Как жена великая любви.

Ночь тиха, пустынна…
только где-то
Одиноко колокол гудит…
Бабушка моя Елизавета
У окна раскрытого сидит.

Ласковые выплаканы очи,
За детишек Господа моля.
…Белый-белый светится платочек
В деревянной рамке жития.

Как её мне памятно окошко
В том саду, где вишня и сирень!
Серебрится лунная дорожка,
И лежит заштопанная тень.

Затаилось прошлое…
Как будто
Не бывать ни мору, ни войне,
И о том, что скажет репродуктор,
Ходики судачат на стене.

Стрелки их, колючие,
как спицы,
Вяжут жизни простенький узор.
Бабушке и за полночь не спится,
Может быть, не спится…
до сих пор.

В этом странном мире заоконном
Как бесценный,
вымоленный дар
Расстилает бабушка церковный,
Весь потёртый в сгибах календарь.

Словно карта мира –
он огромен,
Метками повсюду испещрён,
И других не ведомо ей, кроме
Этих Богом явленных времён.

Потихоньку
в дымке предрассветной
Вычисляет даты и года,
В кухне, на клеёнке разноцветной,
Чей узор не свянет никогда…

Там, где Волга
бликами искрится,
Вижу дом, порушенный давно,
Сирины, исчезнувшие птицы,
Заглянуть пытаются в окно.
Жизнью обозначенные мели
Понамылись вечности рекой.
Выбелили певчие метели
Стены –
материнскою рукой.

Общий стол
под скатертью белой,
Стулья в белый лён зачехлены.
Моё детство выпорхнет несмело
Из тишайшей этой белизны!

Сердце дома бьётся еле-еле,
Но его я слышу и сейчас.
Спит мечта
в безоблачной постели,
И хранит её иконостас.

Слёзные слипаются ресницы,
И на перекрёстке всех времён,
Ах, какой однажды
мне приснится,
Поразив реальностью, сон!

Самое, быть может, дорогое,
Понесу,
молитвенно тая,
Ангел ли Молчание Благое
За моей спиною постоял?!

Детство дышит Словом –
и подхватят
Чьи-то крылья – душу уберечь!
Под покровом школьных хрестоматий
Выжила родная наша речь.

Уцелела ветка Палестины,
Белый парус в море невредим,
И пророка
в Пушкинской пустыне
Встретил шестикрылый серафим.

Пусть в стеклянном воздухе пустыни
Бесконечно сыплется песок!
Совершим к тебе,
Иерусалиме,
Затяжной во времени прыжок.