Владимир Мавродиев - Ночной ветер

Что ж, с горки времечко течёт…
О том бы вспоминать почаще нам.
Пора, наверное, отчёт
писать на Имя Высочайшее.

Хотя получится едва ли…
Но можно выход в том найти,
что мы ведь не стихи писали –
отчёт о жизненном пути.

Туман накрыл Дорогу…
Но ясно без затей:
на детях – отсвет Бога,
а рядом – беса тень…

Он рыщет, он колдует,
он выбирает куш
и сладким ядом дует
в проломы наших душ.

Идти бы – не споткнуться
на этаком пути.
От тени увернуться,
прижав дитя к груди.

Вдруг дверь толкну, уйду побыть с дождём,
вот только б силы у него хватило.
Сухим колодцем кажется мне дом
и камерой для смертника – квартира…

А улица… Она ведь не труба,
в которой заточённо слепнет влага.
Она – искрит небесной тайной блага,
смывая грусть мою, как пыль, со лба.

Она – дорогой мнится вековой.
В обыденной моей петляет лире…
И шепчет каждый шаг, что я – живой.
Что я не смертник – путник в этом мире.

Январь синеет. В сердце нега.
Надеждой светит свежий снег.
Но странный, как январь без снега,
ко мне подходит человек.

Он в куртке, что серей асфальта,
и взгляд его для жизни слеп.
Он смотрит в сторону куда-то
и просит денег дать на хлеб.

Мне б как-то увернуться споро,
ведь в синий вечер, в белый шум
я из привычного затвора
не так уж часто выхожу.

Всё это как-то «некрасиво»,
обычны этаки дела:
какой там хлеб, скорей на пиво
мужик сшибает с похмела.

Уверен он, что я счастливый:
есть где-то дом да горсть деньжат.
И рядом мнётся молчаливо,
и руки вроде не дрожат…

Шучу маленько для порядка:
не будешь коркой, мол, согрет…
Даю какую-то двадцатку
и следом пачку сигарет.

Огней опилки взгляд мой колют…
Нежданный кончен разговор:
ему – брести по белой воле,
мне – в тёмный двигаться затвор…

Как он ждал дождя!
Чтоб ударил,
сильный,
чтоб жару дожал
до прохлады
синей.

Память вороша,
он под лунным мелом
у окна лежал
на кровати белой.

…Умер –
не исчез:
в тайну обратился.
На могильный крест
тем дождём
пролился…

Свет одинокий в окне
тайною немо карает.
В медленном этом огне
чья-то судьбина сгорает?

Ведь засвербела весна,
дом, как смогла, отдышала…
Что же окну не до сна?
жжёт, будто жёлтое жало.

Кто там, безвестный, за ним?
Мыкает серую долю?
Болен, нуждою гоним,
долгой придавлен бедою?

Но не разверзнется мне
это житейское море.
Свет в одиноком окне
всё не разрушится тьмою…

Ветры серой тревогой подули,
растолкав на ветвях вороньё.
И по бархату тихой петуньи
чуть скользнуло зимы лезвиё.

Заострились, осунулись астры,
оробев перед завтрашним днём.
Лишь бархотки пылают прекрасно
медно-жёлтым тягучим огнём.

Вот, головки кудлато откинув
на ограды шатучий костяк,
свет растерянный пьют георгины,
комья красок сжимая в горстях.

Цедит небо безмолвье свинцово.
Как старушка, угнулась трава…
На мелодию строчек Рубцова
здесь невольно ложатся слова.

И последним поклоном Поэта
в ожиданье холодной беды
на помине почившего лета
красотою рыдают цветы…

Обмёрзла вдруг в полях стерня
от холодка,
совсем простого…
Окрест ни звука, ни огня
в полоне чёрного простора.

И кажется, что никогда
душа не расцветёт, как ветка.
Что одинокая звезда
дрожит
последней каплей света…

Шумно в сердце, как от ветра…
Грусть-тоска скребёт-сечёт…
А тиха – лишь осень эта,
речкой милою течёт.
Вот и сядь на старой лавке,
кепочку на лоб надвинь.
Полегчало? Ну и ладно,
пей глазами даль и синь.
То-то золота в окрестье –
всё твоё и задарма.
С днём таким так мягко вместе,
за горой ещё зима.
А под тою под горою
в тёплом духе молока
важно движутся коровы,
тихие, как облака.
Вдруг махнёт пастух кому-то,
крикнет – эхо от реки…
Что же ты надел хомут-то
из унынья да тоски?
Иль отсохли руки-ноги?
Иль не крикнешь: «Ого-го-го!»?
Выдыхай-ка, брат, тревоги.
Пей покой, как молоко…

Огни лампадками горят.
Луна лежит на листьях сада.
А звёзды вправду говорят,
что их увидеть сердцем надо.

И тишь густая не спешит
возликовать росой лиловой.
Лишь в травах скошенных шуршит
тобой не найденное слово…

Проснусь так поздно – в девять.
Свершён ночи распад…
И что теперь поделать,
коль ты его проспал:
предзорья синь густую,
бессилье тяжких туч,
когда их тень литую
раскалывает луч.
Как ждал ты первый дождик!
Но он уж позади.
«Не спи, не спи, художник…»!
Будильник заводи…

Вот, «подсел» на пенсию…
Можно жить – «совой».
Царствие небесное
Книжке трудовой!
Фабрика офсетная…
«Ленинец» младой…
Школа неприметная…
Химзавод седой…
Армии сиянье! –
в лапушках пурги…
В Тихом окияне
мыл я сапоги!..
А потом – газетные,
гонные года.
Тоже неприметные
книжки иногда…
Вот издал уж дюжину.
Долю не корю:
говорят, что нужную
миссию творю.
Но, вздыхая, истиной
поделюсь я с вами:
лучше всех наизданных –
Книжка трудовая!..

Февраль
то трещит,
то клубится…
И время – на койке дремать
да ждать,
что сначала приснится,
а там и заявится
март.

Каким он придёт?
А не знаю.
Не знаю,
и вся недолга.
А знает сторонка лесная,
где скоро
осядут снега.