Сергей Васильев - Обратная перспектива

Шелест молнии, вспышки грома,
Детский плач и девичий смех,
И звенит, как после погрома,
Благодать без всяких помех.

Что там будет еще, не скажешь,
Бог, сердитый во все времена?
И кого Ты теперь накажешь,
Если наша печаль одна?

Если сердце угрюмо бьется
И закусывает удила.
Если солнце на дне колодца
Греет медленные тела.

И глядим мы на землю кротко,
И плывут, как будто во сне,
Ада мутная сковородка,
Рая яблоки на сосне.

Снежинки на ресницах тают,
Стрижи над городом летают,
И не лукавят, и не лгут,
А просто небушко стригут.

И вот уж небосвод подстрижен
И тем нисколько не обижен,
Напротив, радостен вполне…
Подстричься надобно и мне.

Не времена милы, милы пространства
И дух высокого непостоянства,
Ведущий нас то к лесу, то к избе
Бревенчатой, то к радостному храму,
В котором мы, да не имея сраму,
Гуляем как-то сами по себе.

Пусть голубочки белые воркуют,
Пусть ангелы веселые ликуют,
И пусть Господь смеется в небесах,
И жаворонок пусть порхает в небе,
Не думая о завтрашнем о хлебе, —
И что с того, что наша жизнь в слезах?!

Гроздь винограда, грусть
Дрозда и кувшинки страсть
Белая, а корысть
В том, чтоб любовь не украсть,
Чтобы душу мою не загрызть —
Пусть Бог жизнь продолжает прясть.

Слепая ласточка закроет мне глаза —
Не Мандельштам, а, кажется, Тиресий
Возникнет средь прозрачных этих взвесей,
И будет так чиста его слеза!

Вот виноград, вот вертоград далекий,
Вот ангелы порхают там и тут.
Осины сквозь Иуду прорастут,
А что Христос? Как прежде одинокий.

А с кем любовь? С тобой, Христос. С тобой
И братья, и Мария Магдалина,
И Господом обещанная глина.
Но кто пойдет теперь с тобой? Любой.

По небу аки посуху. В хлеву
Останется овца. А там Египет.
Отчизна выпита, и воздух выпит
Архангелом. А я-то что реву?

Смоковницы и Гефсиманский сад,
Потом петух орет четыре раза,
Петр камень в карты выбросит, зараза,
А смоквы все висят, висят, висят.

Слепая ласточка опять заголосит
И молвит, бледная: живи, дружок, покуда
На горестной осине лишь Иуда,
А не Христос рассерженный висит.

А Создателю вновь хвала —
Его желчь отыщешь с трудом.
Вот твой храм, сгоревший дотла,
Вот твой странноприимный дом.

И в серебряной нищете
Что же делать, Господь, прости,
Горемычному сироте?
Разве руки крестом сплести.

Из-за пазухи нож кривой
Ночь достанет, станет, как зверь.
Ты поверишь, что я живой?
Умоляю тебя, поверь!

Я живу, как Бальзак и как Пушкин, в долг,
Я родился почти в сорочьей сорочке,
Потому и никак не возьму я в толк,
Откуда берутся эти вот строчки.

Откуда грешная эта земля,
Откуда безгрешная эта корова —
Для смерти для, для бессмертья для
Иль для святого небесного крова?

Я иду по берегу державной реки,
Так иду, по самому краю.
Ловят рыбу радостные рыбаки,
А я рассвет выбираю.

А еще сирень, что на берегу,
Белая, словно печаль былого.
Я ее, милую, сберегу,
Только об этом ни слова.

Вещун-кузнечик, бормочи
Свое заветное желанье,
Веди беспечность на закланье —
Оно сбывается в ночи.

В особенности среди трав,
В росу горячую одетых,
При взрослых бормочи, при детях —
Не всякий взрослый костоправ.

Но дети – дети слышат впрок
Твою волшебную молитву —
Не как судьбу, не как ловитву,
Не как заученный урок,

А как внезапный Божий знак,
Смущенный мыслию большою,
Парящий тихо над душою
И приходящий лишь во снах.

Жил человек. Соловьев и бабочек слушал.
Ел что попало, лягушек одних не кушал.
Щи хлебал и парное пил молоко,
Женщин любил – растерянно, одиноко.
Господи, как же их было много!
А потом ушел далеко.

Жил человек. И жизнь была не напрасна.
Жил человек, как будто не в первый раз, но
Всегда казалось, что он умрет вот-вот.
Жил человек – и друзья у него были:
Одни его презирали, другие – любили.
Жил человек. До сих пор, небось, живет.

Не бывать добру и злу,
Если волк нырнет в подъезд.
Муха ходит по стеклу
И мои коврижки ест.

Волк – он ладно, он такой,
У него печаль чела.
Выпить, что ль, за упокой
Мухи, злющей, как пчела?

Только ночь и только волк,
Только звездочки одне
Знают в этой жизни толк —
Тот, что непонятен мне.

Оглянусь и встрепенусь —
Где там волк, а где луна?
Да неужто это Русь?
Русь родимая, она.

В воде по горло жирные стада,
Глаза травы следят за ястребиным
Корявым клювом – он летит к рябинам,
Краснеющим внезапно от стыда.

А где пастух? Под ивой возлежит
И пищу вдохновенную вкушает.
Его никто пространства не лишает,
И жизнь его никто не сторожит.

А ястреб, медленно слетев с куста,
Вдруг шевельнет напыщенною бровью
И окропит рябиновою кровью
Земли потрескавшиеся уста.

Свари пельмешки, милая! Потом
Мы погрустим, а может, и поплачем,
И жизнь свою опять переиначим,
Войдя, как в озеро, в родимый дом.

Не жизнь странна, а русская страна —
С медведями, с морозцем, со снегами.
И пусть струна еще звенит в тумане,
Но боязливой стала и она.

А вот пельмешки, правда, хороши —
Так в рот и просятся! Посыпь их перцем,
Благослови их, радостных, всем сердцем
И водочки в рюмашку накроши.

Поставишь на газовую плиту кофейную турочку,
Нальешь в бокалы вино, которое сулема,
И игра в дурака оборачивается игрою в дурочку,
На которой негде даже ставить клейма.

А что придет потом, поверьте, я
Не догадываюсь, но не Апокалипсис, не потоп,
А простое ощущение счастия и бессмертия,
Правды и лжи. Но это придет потом.