Сергей Васильев - Обратная перспектива

Мой дядька дошел до Берлина. Он
Каждое лето приезжал в мою деревню —
Его жена была родной сестрой отца —
И говорил: «Сбегай за водкой!»
Я садился на старенький велосипед
И ехал в сельский ларек за бутылкой.
Потом приходилось бежать за второй бутылкой.

Однажды он мне сказал:
«Дойди до Берлина – и ты все тогда поймешь.
Знаешь, что мы там вытворяли после победы?
Мы насиловали немецких девушек,
А потом вспарывали им животы —
А пусть не рожают!»

Это страшно,
Но это и есть война.

Я хочу, как Генри Торо, жить в лесу.
Возьму с собой
коробок спичек и горсть пшеницы —
А что еще в лесу нужно?
Вон сколько и травок духмяных и целебных,
И грибков, и ягод.
А еще можно ловить в озерце рыбку —
Карасей,
плотву и прочую красноперку.
Я выкопаю себе глубокую землянку,
Оберну ее внутри пушистым мхом,
Который греет лучше, чем медвежья шкура.
А сверху сделаю крышу
из дубовых и липовых веток.
Пшеничку, разумеется, я тоже посажу —
И года через три у меня будет такой урожай,
Что незачем будет ходить
В деревенский магазин за хлебом.
Печку тоже я
в своей землянке сложу.
И ко мне будут приходить звери
И прилетать птицы,
А по ночам опускаться
на крышу шалаша звезды.
И мне будет так хорошо, как никому на свете.
Не надо будет ни брать вымогательных кредитов,
Ни долго ждать обещанной зарплаты —
Зачем мне кредиты и зарплата,
Если и так всего под рукой?!
А самое главное, что меня там, в лесу,
Не коснутся ни ревность, ни зависть,
Которые отравляют мне жизнь в городе.
Но самое обидное,
Что я никогда не буду жить в лесу.
Потому что.

Мне приснился хороший сон. Я умер.
И вот лежу я во гробе.
Наверху голуби сизые воркуют
И еще какие-то черные крыльями машут.
Вороны, наверное.
Прилетели выпить за помин моей души.
Выпьют. Из дождевой лужицы.
А ко мне опять придет хороший сон.
Будто бы хожу я по весеннему лесу.
Улыбаюсь фиалкам розовым
И пролескам голубым.
И они мне улыбаются.
А зачем умирать-то было?

В ноябрьскую грязь окунув глаза
И туфли по самое что ни есть,
Ты нервничаешь, как солдат на параде,
И хмуришься, и идешь не в ногу.

В ноябрьскую грязь окунув глаза,
Ты видишь лежащего на асфальте
Огромного, как свинья, карася —
Зажарить бы, что ли, его – а жалко.

В ноябрьскую грязь окунув глаза,
Ты видишь там честного браконьера,
Который пытается брюхо вспороть русалке —
Икры-то, думает, сколько будет!

В ноябрьскую грязь окунув глаза,
Ты видишь там себя самого,
Растерянно хлопающего глазами,
И думаешь: когда же выпадет снег.

Как тебе живется, де ла Серна?
Скверно? Люди, видимо, не те.
Лепрозорий, нищая таверна,
А еще и прозвище – Тете.

Вот такая странная картина
Возникает среди разных книг:
Нежная, как солнце, Аргентина —
Та, в которой, в общем, ты возник.

Ничего, не жалуйся, Эрнесто,
Бог один, наверно, в этом прав:
Революция тебе невеста,
Пусть ты врач и пусть ты костоправ.

Забудем о детях и женах,
О хлебе и об еде,
Будем лечить прокаженных
Всегда и везде.

Будем Богу молиться,
Чтоб с неба текла вода,
Чтоб наши тусклые лица
Нравились ему иногда.

Полно по фене ботать,
Не надо нам сопромата,
Надо всегда работать,
Хотя бы из автомата.

И, нежности потакая,
Полная любви и ласки,
Жестокая жизнь такая
Щурит надменно глазки.

А ты говоришь: «Чинчина»,
А ты говоришь: «Кордова»,
Была б иногда причина,
Чтоб не дойти до гроба.

Кукуруза в полях уже поспевает,
А полет твой, увы, бескрыл.
«Революция без стрельбы не бывает», —
Че Гевара так говорил.

Кем он был, этот астматик бледный:
Врачом или палачом?
То слишком богатый, то слишком бедный,
Но вечность здесь ни при чем.

Она всегда тобой отобедает,
А вот то, что будет потом,
Бог единственно только и ведает
В существованье своем простом.

Книжник, странник, а мир огромен,
В сердце грусть, а ступни в росе.
Кто бы знал, где ты похоронен, —
Не на взлетной же полосе.

Мы, наверно, не то любили —
Ты ведь знал, чем закончится круг,
Что придется лежать в могиле
Да без обеих рук.

Куба в море гневно качалась,
Кто-то корчился в параличе.
Никогда оно не кончалось —
Время Че, время Че, время Че.

«Он человеком был всегда без сердца, —
Анита так писала чрез года, —
И всех, в ком не нашел единоверца,
Расстреливал без всякого суда».

Он революции был гневный пламень —
И горы разрушал, и города.
И в нем тогда сошлись вода и камень —
Кто б знал, что камень раскрошит вода?

Не хмурься, не печалься, команданте!
Гляди, как много солнышка вокруг.
Мне любопытно, а в какой бы Данте
Тебя отправил високосный круг?

Плачь, Аргентина, плачь
С Кубою заодно.
Вот он, святой палач,
Завернутый в полотно

Революции. Плачьте и вы —
Те, кто расстрелян им.
Любой фанатизм, увы,
Мертвым страшней, чем живым.

Революцией не наешься всласть,
Ее голос – кровавый ручей.
Всем известно: любая власть
Превращает врачей в сволочей.

Переведи меня через майдан,
И, обезумев, скажу: да где я?
Там тоже вроде, говорят, идея —
За что нам этот горький опыт дан?

Живут там и хохлы, и иудеи —
Последние не влезут в мой рассказ.
Там, в общем, нету никакой идеи —
Есть только Крым, есть только нефть и газ.

У меня АКМ на плече,
И Россия стоит за спиною.
Время Че, время Че,
Что ж ты делаешь, Боже, со мною?

Волжский плавает пароходик
В боливийском знойном луче.
Никогда никуда не уходит
Время Че, время Че, время Че.

Живому бытию не быть расколоту,
Пускай у мертвых голова болит.
Ослы солому предпочли бы золоту —
Так говорил печальный Гераклит.

А мы лишь с барахлом соприкасаемся,
И нам не важно, кто там чернь, кто знать:
Царапаемся, хмуримся, кусаемся,
Чтоб эту правду горькую узнать.