Виктор Каган - Против стрелки

Смотрят с двух сторон в окошко
сквозь патину бытия
неба ветхая рогожка,
тела утлая ладья.

Что будет, будет. Что прошло, прошло.
Что есть, то есть, а больше и не надо.
В календарях запуталось число
и шёпот в шелестеньи листопада.

Далёкий шум запутался в тиши.
Цвета, слегка подёрнутые дымкой.
И ни души. Замри и не дыши,
для мира обернувшись невидимкой.

Патина сентября вздыхает под рукой
и пощекатывает щёку паутина.
Дать волю кисти и немой душе покой,
чтоб проступила на холсте картина.

Грибов и прели дух плывёт, пьяня.
День длится, как застывшее мгновенье,
и в мимолётном отпечатке дня
сквозит, себе не веря, откровенье.

Слегка подтаявшая летняя жара.
Дней убывающих меж пальцев долгота.
Стук яблок и каштанов. И с утра
сквозь краски августа мерцает нагота.

Дымится терпкий чай. В окно луна глядит.
Прекрасна женщина. И мой сурок со мной.
А память школяром растерянным твердит:
«Война, войны, войне, войну, войной».

Твердит, пророчит, бредит, правду врёт,
кукует, каркает, восходят трели в плач.
Jam session августа. И ночи напролёт
в траву роняет головы палач.

Слепая мошкара летит на свет.
Остывший чай подёрнут плёнкой сна.
За стенкой глухо кашляет сосед.
И ржавчиной листва обагрена.

Не по велению детской считалки,
не бормотаньем липучей гадалки,
не по совету голосом скучным,
не объективным расчётом научным,
не лотерейной цифрой случайной,
не в гуще кофейной надеждой нечаянной,
не ожиданием чуда чудесного,
не манной небес подаяния пресного
и не молитвой то криком, то шёпотом.
Пóтом и кровью.
Кровью и опытом.

Осеннее зарёванное небо.
Не сладок дым и приторен распад.
Красноречива блажь. Косноязычна треба.
Ночная перекличка невпопад.
Собою переполнены пустóты.
Бездонны хляби вечной маяты.
И безголосый голос: «Что ты? Что ты?»
из подземельной гулкой высоты.
А с пересохших губ слетает слово
и падает в пожухлую траву.
И старый бог с повадкой птицелова
из слов слагает о себе молву.

Всё тоньше книжка записная.
Зачем она? Уже не знаю —
живых всего наперечёт.
А речка времени течёт
сквозь пальцы по земному краю.

Уносит имена и даты,
и лица тех, кто был когда-то.
Скорбящий в радости чудак.
Скользящий солнечный пятак.
Горят на памяти заплаты.

Жгут листья. Дым витает сладок.
Шуршит осенний беспорядок.
Щекочет щёки холодок
и всё, что помнил назубок,
бежит от речи без оглядок.

И проступает соль земная
на лбу, когда с судьбой играя,
вдруг заиграешься до слёз.
Так плачет крап на картах грёз,
когда тасуешь их, сдавая.

Ночь всё длинней, а ночь короче.
Клони́тся день к бессонной ночи.
Земная длится канитель.
Мягка небесная постель.
О чём там ходики хлопочут?

Было голодно и одиноко.
Было сыто, весело, пьяно.
Что таращишься, дно стакана,
как бездонное божье око?

Серебрится звёздное просо.
Зарастает ржавчиной лето.
Лебединая шея вопроса.
Воробьиный лепет ответа.

Опадает сказок короста,
голос памяти глуше, тише.
Или это не память – просто
шорох лет по дырявой крыше?

И катая меж пальцев годы,
дни и даты перебирая,
тихо ждёшь у моря погоды —
заблудившегося трамвая.

Богом не прочитанный извет.
Жизнь ломала да не обломала.
Посреди осыпавшихся лет
памяти провалы и прогалы.

На стакане с водкой сохнет хлеб —
только успевай менять и плакать.
В неизбытой нежности свиреп
тлен ласкает солнечную мякоть.

Тихо осыпаются слова.
Запах прели, дыма и свободы.
И по праву вечного родства
смерть у жизни принимает роды.

И что с того, что прячется в мешке
немой судьбой заточенное шило?
К закату вечер и рука в руке —
и это есть, а то, что было, сплыло.

По водам хлеб. И на столе ломóть.
И соль ещё не потеряла силу.
Ещё с душой аукается плоть
и вяжет жизнь смолёные стропила.

Закат с рассветом делят небеса.
Сосуд небесный не оскудевает.
И на щеках солёная роса
шагреневую кожу омывает.

На закате светло.
На рассвете темно.
Заплутала в часах шестерёнка.
Время дышит в окно.
Память крутит кино.
Спотыкается старая плёнка.

То, что было потóм,
то, что будет вчера,
на рябом проплывает экране.
Занебесное счастье,
земная хандра,
шиш в кармане и ёжик в тумане.

То, что будет, пройдёт.
То, что было, не зря.
А пока посидим на дорожку.
Бабье лето шуршит
на свету октября
наяву, в полусне, понарошку.

Неразборчива речь.
Невесомы слова.
Звёздный крап на бубновом валете.
И в ладони ладонь
словно свет волшебства
отражается в будущем лете.

Тягучая бессонная тщета,
продавленность небесного матраца.
Растерянных мгновений маята
в беспомощном усилии собраться.

Слепая госпитальная тоска
колотит в грудь трухлявою клюкою.
И даль близка, а близость далека
и слово бьётся болью под рукою.

Смущается желанья нищета.
Забыть, забыться, пóд руку забиться
волшебнику, где стихнет суета
и молится душа, а не божится.

В булгаковской ночи́ висит луна.
Ночной обход неутолимой боли.
Пьянит таблетки сонной белена.
Стихает стон в беспомощном глаголе.

Сны, путаясь в часах, безбожно врут
и не найти концов – всё шито-крыто,
стучат в висок осколками минут
четыре всадника, горят коней копыта.
Но не смыкает взгляда изумруд
и тихо дышит рядом Маргарита.

Ноябрь. А всё ещё тепло.
Старик. А всё ещё живётся.
Под кожей, кажется, крыло
прорваться в поднебесье бьётся.

И госпитальная тщета —
урок чистилища тягучий.
Дрожит земная нищета
и тянется счастливый случай.

Зеленоглазая судьба
твою не выпускает руку.
Молитва. Исповедь. Мольба.
Надежда на её поруку.