Виктор Каган - Против стрелки

Свеча луны висит в окне,
как память— не греша, не каясь.
Жизнь забывается во сне,
крылом от света прикрываясь.

Под ногами докошенной жизни стерня.
Дозовёшься едва ли, зови, не зови.
Только ангелы плачут в аду без меня.
Только боги смеются по локоть в крови.

И ещё не сорвавшийся с кромки земной,
но уже заглянувший за дымчатый край,
согреваюсь нетленной любви купиной
и держусь за свой маленький aд или рай

этой жизни шалавой, шальной, шебутной,
бесконечно короткой, святой и грешнóй,
несказáнной, безумной, упрямой, чумной,
безутешной, потешной, всего лишь одной.

Ей в ответ, откликаясь на выдох и вдох,
смерть играет на дудке за левым плечом,
из подземного царства взмывает Молóх,
сныч скрипит под заржавым старинным ключом.

Но не молкнет озябших пичуг пересвист
сквозь заката кровавый подбой
и дрожит на стене нарисованный лист,
и любовь говорит: «Ты живой!»

Чёрное, белое, зло ли, добро ли,
бред, откровение, блажь дурака,
ангелы, черти, пифии, тролли,
выбиты в камне быть на века?

Богово – Богу. Логово – волку.
Братьям по финке. Сестрáм по серьгам.
Зёрнами бьёмся в свою кофемолку.
Дождичку молимся по четвергам.

Рак на горе заливается свистом.
Нéмы кукушки. Молчат соловьи.
Виснет луна пятаком серебристым.
Господи-боже, твои мы, ничьи?

С грохотом крыша сползает у мира
и ни житья уже, и ни бытья.
Но за стихи́рой вступает стихи́ра
и не стихает любви лития.

От снега первого до почек.
От почек и до листопада.
И неразборчив жизни почерк,
как шорох замершего сада.

День спотыкается о вечер
и падает в объятья ночи.
Язык прозреньями увеча,
Кассандра пьяная пророчит.

А до утра ещё полвека,
а, может, век, а, может, вечность.
И медленно сползает с века
слезой нечаянной сердечность.

Гуляют желваки по скулам,
улыбка дыбится оскалом.
Бессильным стариком сутулым
бог робко жмётся по вокзалам,

тревожно вглядываясь в лица,
надеется увидеть сына.
А дух, как бабочка-ночница
в руке слюнявого кретина.

Под хрусткой белизной рубахи
душа ещё чего-то чает.
И три слона на черепахе
в раздумьи хоботом качают.

Если о чём-то и думать, то о тебе —
жизни, любви, речи молчанья за чаем,
танце теней на стене, мерцающей в небе судьбе,
где и нечаянный вздох так не случаен.

Если о чём-то и петь, то не о войне и стране,
а о солнечном зайчике, пляшущем на пороге,
горло щекочущем дне в наполненной тишине,
где за плечами дышат наши смешные боги.

Если чего и хотеть, то не заново жизнь прожить,
не обрести бессмертье и маяться в нём одному
Вечным Жидом, а просто дышать и жить
в нашем над пропастью вечности шатком дому.

Если чему-то быть, то пусть это будет что есть —
отмеренность времени, где и секунда век,
стол под крышей, где можно вдвоём присесть
и слушать как за окошком дышат звёзды и снег.

На дне двора-колодца драный кот
и музыкант с побитою гармошкой.
Мальчишка, позабыв про свой компот,
трёт муть стекла то носом, то ладошкой.

Сипит гармонь и музыкант хрипит
слова простые песенки нехитрой —
на жалость бьёт и двор слезой кропит,
и грезит, как спасением, поллитрой.

Ему из окон дарят пятаки,
завёрнутые в мятые бумажки.
Послевоенные голодные деньки
у времени под палкою в упряжке,

холодный ветер с четырёх сторон,
свинцовых туч грохочущие глыбы,
затворов лязг, этапный перегон,
заботы властной стонущие дыбы,

и стынут по оврагам образа,
пустые к небу обратив глазницы.
Но счастлив шкет и светятся глаза,
и песенка несёт его, как птицу,

уносит из колодца к небесам,
в голубизну из серости суконной.
Кто видел ангела – тот светится и сам.
И шкет в окне – прозрачною иконой.

Самолётная линия наискосок
надорвала небес голубую страницу.
Позабытое детство стучится в висок,
как цыплёнок в яйце на свободу стучится.

Это старость впадает в младенческий раж,
отпуская на волю рассудок и память.
Это время пустилось в бессонный кураж
под зимы разгулявшейся пьяную зáмять.

Это птица стремится обратно в яйцо,
растеряв по земле разноцветные перья.
Это просто щекочет прохладой лицо
и душа замерлá в подреберье.

Это просто билетик пустой попугай
достаёт из корзинки. Он знает,
что пока не открыт мне ни ад и ни рай
и мой рейс без меня улетает.

Как больно прорезаются крылá
сквозь слабость растревоженную плеч.
Как рвётся в небеса побег ствола,
не зная, что придётся в землю лечь.

Как плачет птица под мечом луча.
Как тихо подбирается гроза.
Как радуга касается плеча.
Как в кровь стирают кожу железá.

Как в полдень накрывает землю тьма
и кошки сéры в серном запахе, и мир
сползает в мрак со слабого ума,
и гладит шею ласковый вампир.

И в яви сна является отец,
и мать зовёт, ну где же ты, сынок?
А ты стоишь – стареющий малéц,
и небо начинается у ног.

Вот и день на минуту длиннее,
хотя ночи и длится урок,
и в декабрьской смурной ахинее
не проснётся под снегом сурок,

не споют клавесины капели,
не подхватит залётный скворец
и весенней прозрачной пастели
на рассвет не положит творец.

День длиннее, а ночь не короче.
Утро в полдень и не мудреней,
и в четыре сгущение ночи
зажигает огни фонарей.

Время тянется медленно, вязко.
Глохнет в отзвуке тонущий звук.
Прожитóго сухая замазка
опадает с опущенных рук.

Голос веры, любви и надежды
шепотком сквозь шуршанье снегов.
Жизнь и смерть дышат зябко, а между
заметает следы двух шагов.