Виктор Каган - Против стрелки

Перед новым годом, как перед жизнью новой,
которая, если и будет, то дай бог не хуже старой,
карты раскинешь – валет ухмыльнётся бубновый
с авоськой в руках, наполненной стеклотарой.

Скажет: «Ладно, не парься, дела-то на копейку,
я вот потёртая морда в блёклых веснушках крапа
в пасьянсы не верю, ибо судьба всего лишь индейка
да и у той оторвана хитрой лисицей лапа».

Скинемся на бутылку. Сбросимся на вторую.
Третья сама нальётся. Закусим хлебом и солью.
Тут-то я и поверю, что как-нибудь перезимую
и встречу весну в обнимку с любовью своей и болью.

А за весною лето закатится в бабье лето
и осень золото сбросит к ногам матереющей стужи,
и снова достану карты и вызову дух валета,
и мы с ним выпьем за то, чтоб было опять не хуже.

Всё будет так, как должно быть,
даже если будет иначе.
Если кораблю суждено плыть,
бог ему океан наплачет.

Мир, как ни крути, ни кромчи,
лишь сам себе соразмерен.
И если правят бал палачи,
господь изощрён, но не злонамерен.

Дрожит на нитке дождя капля добра.
Тоска, сколько ни крась, всё зеленее.
Кровавый пятак заката катится во вчера,
утро опять не будет вечера мудренее.

Лучше меньше да лучше, как говорил Ильич.
Впрочем, ну его к чёрту – жить хорошо хоть плохо.
Дня зажигаю свечку – зябнущий старый хрыч,
а что остаётся делать, коли темна эпоха?

Будет, что будет и вовремя. А если я виноват,
то тем лишь, что был собою и не хотел иначе.
Бог напрягает ухо – мудр и глуховат,
и говорит: «Да ладно, не виноват тем паче».

День отойдёт на пять минут
за сигаретами и канет.
Часы с кукушкою взбрыкнут
и захлебнутся. Время встанет.

Настанет вечность. Что тогда?
Подтянет гирьки бог лениво?
Застынет бреда чехарда?
Окаменеет вздох прилива?

А ничего тогда. Лишь ты
потрёшь седок висок устало,
взглянув с небесной высоты
на то, что жизнь не перестала…

Над сорока сорокáми сóрок воровок-сорóк
дразнят ворон ворохами блестящей муры
и в середине июля не вылезает сурок,
тени своей испугавшись, из безопасной норы.

Над сорока сорокáми сквозь синеву тьма.
Срама живые не имут, а мертвецам не краснеть.
Меж теремами и куполами ярмарка и тюрьма.
Между рожденьем и смертью пьяная кровью плеть.

Под сорока сорокáми сорок слоёв костей.
Окна незряче таращатся исподтишка,
за ними строгают детей, собирают гостей,
пялятся в телевизоры, режутся в дурака.

Снег тополиного пуха сменяет промозглая нудь.
Смутные времена покорно тянут срокá.
Глокая куздра бокра спешит будлануть.
А городской дурачок пересчитывает сорокá.

Расшумелись ночные птицы,
распугали ночных котов.
Были прячутся в небылицы.
Хрипло дышат туши кустов.

Ухмыляется тьма недобро.
Улыбается нетопырь.
Бой часов разрывает рёбра
и губу облизнул упырь.

Кромка мира хрустнула ломко,
Но, с фортуной сыграв вничью,
жизнь – смешная недотыкомка —
балансирует на краю.

И, пока не распахнуты двери,
не в тот мир Ариаднина нить,
в этом мире, по этой мере
быть любимыми и любить.

Тьма прозрачна, а свет кромешен.
Небылицы сплетаются в быль.
Божьей мельницы ход неспешен.
Сединой заметает пыль.
Ангел бьётся о тучи в падучей,
черти ржут, мол, надрался, пьян.
Не случаен счастливый случай.
Инь таращится в зеркало ян.
Над башкою кружи́т тарелка.
Сладок запах из труб дымка.
Божья мельница мелет мелко —
мýка, счастье, пепел, мукá.

Затасканный мотивчик,
случайные слова.
А всё же ты счастливчик,
коль песенка жива.

Дурная, чумовая,
три ноты вразнобой,
а всё-таки живая,
а всё-таки с тобой.

А всё-таки сквозь войны
и суету сует
она выводит стройно
с надеждой свой дуэт.

То плачет, то смеётся,
то слов не разберёшь,
а всё-таки поётся,
а всё-таки поёшь,

как можешь и умеешь,
сквозь продувную бредь,
и думаешь – как смеешь,
не смея не посметь?

Ночь – растерянная блудница
в чёрном платье и гололица
перепутала времена.
Соль земная не солона.

Скрипнет старая половица,
слово схлопнется и растворится,
отзовётся створка окна.
И не надо больше, не на…

Ветер треплет небес холстинку.
Гуси-лебеди на развес.
Нежно ангелов нянчит бес.

Бог макает в слезу паутинку,
добавляет штришок в картинку,
пальцем пробует глины замес.

Прошивают землю прилежно дожди.
Под лежачим камнем моря бушуют.
Не баюкай бессонницу. Сон не буди.
Жизнь и смерть ошую ли, одесную?

Заросли дороги. В полдень ни зги.
Мир кровавой коростою опрыщавел.
Всё на крýги своя, на свои круги́.
И земле всё равно – что Каин, что Авель.

Всё равно земле, небесам всё равно.
Только точкой живой меж землёю и небом
воробьёв сквозь распахнутое окно
ты с ладони кормишь озябшим хлебом.

Засыпает яму в груди тишиной.
Засыпает память и терпко снится
чуть горчащий запах соли земной.
И распахнута в небо слепая зеница.

Две стёртых даты. Имя не прочесть.
Мхом поросло поэт . И всё. И точка.
Тропа заросшая и не на что присесть.
Ни камушка, ни свечки, ни цветочка.

В молчаньи чётки строчек теребя
молился Слову, что да не оставит.
Перечить кесарю? Чихал он на тебя.
Перечить черни? Заплюёт, затравит.

Свобода впроголодь да муза у плеча,
да чистый лист, да небо голубое.
И прорастают травы, хлопоча,
из тех стихов, что он унёс с собою.

В кровавой слепоте ристалища,
в тени случайного пристанища
в слепящем грохоте войны
миг оглушённой тишины,
где ни войны и ни вины.

В тиши пристанища двуспального
шаги прохожего случайного
и перезвон сервиза чайного,
и ломкость хрупкой тишины
как эхо будущей войны.