Виктор Каган - Против стрелки

Ночь точкою в строке полýдня
и отсвет полдня в полунóчи.
И жизнь – застенчивая блудня —
в закат, краснея, прячет очи.

Рябина на исходе октября
рифмуется с манишкой снегиря,
сосцы иссохшие дряхлеющей эпохи,
сверкают сполохи холодного огня,
постылой стылостью пространство леденя
и угасая в снов чертополохе,

Слова сбиваются с накатанной строки,
а в колею вернуться не с руки,
как стёртой на ребро не встать копейке,
и вострубят архангелы с небес
или разлуку заиграет бес
на пастушковой дудочке-жалейке.

Тоскливой цаплей в дебрях камыша
душа замрёт под сердцем, не дыша,
земля разверзнется прямой дорогой в небо,
где родина до боли не родна,
и странная пространная страна
тебя сухой поманит крошкой хлеба.

Но ты не сядешь на её ладонь,
тебя уже иной влечёт огонь
иные глуби и иные выси,
где тихо окликает лития
чуть слышное шуршанье бытия
растёкшейся по древу жизни мыси.

1.

Свет опаловый рассвета,
тихое мерцанье рос
и неслышного ответа
шепоток на твой вопрос.

Дат скупые берега.
Между ними мостик тонкий
и скользящая дуга
радуги по хрупкой кромке.

2.

Пела бы душа и пела
то пичугой, то трубой,
то отважно, то несмело,
то бессонной ворожбой,

как тогда – в начал начале,
где рождается глагол,
на заброшенном причале
пел о вечности щегол.

3.

По тонкой ниточке дыханья
скользнёт с ладони в синеву
трепещущее упованье
на сень покоя наяву.

4.

Вечность мига и вечности блик.
Краткий выдох протяжного вздоха.
Над упавшей звездой повилик
насадила шальная эпоха.

И пылает кровавый рассвет,
и роса на глазах у заката,
золотой зацветёт горицвет
и сердечное бьётся стакатто.

5.

Ещё пламя свечи, не хромая,
бродит тенью по белой стене
и душа, свою боль унимая,
отражается в мокром окне.

Голубое становится синим,
синева погружается в тьму.
С болью мы по сто грамм опрокинем,
а за что – я и сам не пойму.

6.

Я бы и не умирал нипочём —
жил бы да жил, то смеясь, а то плача,
если бы смерть не жила за плечом,
следом не шла, то ворча, то дурача.

Ну, а окончится жизни считалка,
ляжет под ноги немая стезя —
жизнь была так хороша, что не жалко
и умереть, коль иначе нельзя.

7.

Скользят по небу облака
и слёзы по щеке,
и дарит мне тепло рука
твоя в моей руке.

И в строчки просятся слова,
струится речи нить.
А я как будто сызмальствá
лишь начинаю жить.

8.

То журавлик, то синица,
то в руках, то в небесах,
и кукушечка в часах
накукует, что приснится.

Накукует, нагадает,
скажет правду и наврёт,
но едва ли угадает,
что мне память принесёт.

Память будущего плачет.
Память прошлого поёт.
Время всё переиначит,
всё поставит в свой черёд.

9.

Это счастье подённой страсти —
быть у слова в свободной власти,
немоту отливать в слова,
пусть и слышны они едва.

Эта мудрость негромкой речи
словно руки друга на плечи,
эта мера живой простоты,
что с самим мирозданьем на ты.

Пой, как можешь, и будь что будет.
Кто услышит, тот не забудет,
когда ты уйдёшь, как строка,
в проплывающие облака.

10.

Надежды наши зыбки.
Давай настроим скрипки
и словно канифолью
смычки огладим болью.

Смеялись и тужили,
и, как могли, так жили.
Уйдём и не воскреснем,
но отзовёмся песней
на всё, что было с нами,
став помнящих нас снами.

11.

И прежде, чем пятак на веки,
оглянешься – в каком я веке
с такою страстью вековал
трагедию и карнавал?

Воспоминанья снимешь с полок —
чем век недолгий был так дорог,
кому, чему сказать прости
в начале вечного пути?

12.

Книга закончена. Точка в конце.
Слов не найти и нужны ли слова?
Вечный покой на уснувшем лице.
Нас разделяет живая трава.

Даты на камне. Память в душе.
Тени былого. Печальный эскорт.
Солнечный отблеск на голыше.
Баховской фуги последний аккорд.

13.

Всё, что не было, было,
а что было, прошло,
улетучилось, сплыло
и быльём поросло.

Золотушного детства
золотая пора.
И на память, в наследство
жизнь бедна да щедра.

На плечах коромысла
два дырявых ведра
полных смутного смысла
и игры в чур-чура.

От любви до печали
вздоха хрупкий вершок.
На последнем причале
выпьем свой посошок.