Геннадий Васильев - Акварели. Стихи и поэма

2

Декабрем календарь не кончается, нет.

Прокрадется сквозь шторы простуженный свет.

Пробирается свет. Распускается звон.

Длинноносая птица спешит на поклон.

Забинтовано небо аптечным бинтом.

Ртутный столбик с утра говорит не о том.

И стоит на своем, и упасть не спешит.

Ветер птице атласные перья пушит.

Робко прячется солнечный заяц в углу.

Пробирается луч сквозь молочную мглу.

В черных ветках, как в строчках, запутался день.

Распускается звон. Уменьшается тень.

Ты проснешься, стряхнешь с покрывала перо.

Удивишься – как вымахал за ночь сугроб,

как напуганный заяц глядит из угла…

И протянешь ладонь.

И расправишь крыла.

Мир был еще таким новым,

что многие вещи не имели названия,

и на них приходилось показывать пальцем.

Г.Г.Маркес. «Сто лет одиночества»

Когда бы я знала, что ты уже был у меня

тогда, когда мир еще только терпел сотворенье,

когда еще не было белого стихотворенья,

когда еще не было ночи и не было дня,

когда бы я знала, когда б разглядела, любя,

тогда, когда тверди и тверди едва обозначив, —

«А может быть, как-нибудь все это переиначить

и сделать не так?» – так Творец размышлял про тебя,

поскольку еще про кого же ему размышлять?

Ни духа вокруг. Ни души. Ни слезинки, ни слова.

И переиначивал, и сотворял тебя снова.

Когда бы я знала. Когда б я могла это знать.

И был ты – и не был. И снова ты не был – и был.

И вот завершилось творенье. Когда бы я знала!

И мир, торопясь, становился всемирным вокзалом,

но в нем еще слышалось чистое пенье трубы.

Тогда, когда все объяснялись одним языком,

когда еще не родилось мастерство перевода,

и слово «свобода»… да не было слова «свобода»,

свобода еще не надела словесных оков.

Свобода была – как младенец: светла и нага,

никак не звалась и ничем себя не выдавала.

Она ликовала! Она, как дитя, ликовала!

Была она светом дневным – и теплом очага.

Слова не нужны, где теплом согревает очаг.

Где царствует свет – не важны очертанья предметов.

Когда бы я знала, когда б догадалась об этом —

все шло бы иначе. Скорее. Не так, как сейчас.

Не знала.

И время застыло на мертвых часах.

И сердце заныло, по жилам гоняя водицу.

И я поняла: еще час не назначен родиться

и мне, и тому, кто качнет мою жизнь на весах.

И небо моля, на лицо уложила ладонь,

закрыла глаза – и услышала голос далекий:

«Я был у тебя! Я давно уж стою на пороге!

Когда бы ты знала – я твой негасимый огонь!»

И вот я увидела: там, на краю, на краю,

у самой черты горизонта, на грани покоя

стоишь, молчаливый, и машешь кому-то рукою,

и машешь рукою – и в сторону смотришь мою.

Простишь ли, Мария, мне звук опрометчивый тот,

который, два имени накрепко соединивши,

смятенного духа и плоти уродливый плод,

свободу однажды обрел – о, Мария, простишь ли?

Простишь ли заплеванный пеной морскою причал,

куда я тебя провожать выходил на рассвете,

где после, с восходом луны, осторожно встречал,

где мокрый песок да рыбацкие дряхлые сети

висели на белых от высохшей соли столбах…

Ты каждую ночь приплывала на узенькой лодке.

И весело было – избавить тебя от рубах,

себя – от тоски и от страха!..

Звериной походкой,

точнее – побежкой неслась за окошком луна.

В рыбацкой лачуге шарахались тени под лавки.

Простишь ли, Мария… Бокал азиатский вина

сильнее пьянил, чем теперешний спирт без разбавки.

Коптила свеча или лампа с плохим фитилем.

Под грязным стеклом рыжеватое морщилось пламя.

Лачуга казалась не то чтоб совсем кораблем —

скорлупкой рыбачьей, замученной в море штормами.

А море и правда штормило. Мы слышали, как

ломаются волны о берег, просоленный, крепкий,

как ветер кряхтит, отрывая от гор облака,

швыряя с размаху их в белые хищные гребни.

И не было в мире греха, что считался б грехом,

поскольку хозяйничал дьявол от тверди до тверди.

И весело, весело было – единым глотком

бокал осушить, ожидая рассвета, как смерти!

Простишь ли, Мария… Рассвет был изящен и сух.

Уже не штормило, и берег блестел от ракушек.

И было расстаться легко.

Только, названный вслух,

тот звук опрометчивый крепче вязал наши души,

чем узел морской.

Щекотнула губами висок,

толкнулась легко, заскользила – все дальше… все ближе…

Причал опустевший, заплеванный пеной песок,

да волны ленивые берег просоленный лижут.

Мария! Мария! Бывает – шумит за окном,

то ливень шумит, то следы заметающий ветер, —

покажется вдруг: это море царапает дно,

совсем не фонарь, а луна одуревшая светит.

И я в подоконник упрусь, припадая к окну,

и вижу: на белых столбах – полусгнившие сети.