ПЭН-Москва - Свободные чтения. Составитель Лев Оборин

– Вот объявился тать,
командир этих мест.
Что ни увидит, съест.
Нечего ему дать.

Всех коров извели.
Зверя сдали на вес.
Множатся стригали,
но никаких овец.

– Да, но еще вдали
множатся голоса
выброшенных с земли,
стертых с ее лица.

В камни обращены.
Гонит воздушный ключ
запахи нищеты.
Камень еще горюч.

– Время-то на износ.
Времени-то в обрез.
Что бы ни началось,
некогда ставить крест.

Выбери шаг держать,
голову не клонить,
жаловаться не сметь.

Выбери жизнь, не смерть.

Жизнь, и еще не вся.

Жаловаться нельзя.

Сажа бела, сколько б ни очерняли.
Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!
Если земля, то заодно с червями».
Есть что ему ответить, да много чести.

Эта земля, впитавшая столько молний,
долго на нас глядела, не нагляделась —
не разглядела: что за народ неполный,
вроде живое, а с виду окаменелость.

Так и бывает, свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идет за нами хранитель места.

То-то родные ветры свистят как сабли,
небо снижается, воздух наполнен слухом,
чтобы певцы и ратники не ослабли,
чтобы ночные стражи не пали духом.

Двор сверкает антрацитом.
От границы до межи
темный блеск его просыпан.
В землю воткнуты ножи.

Скачут кони из орешин.
На земле блестит слюда.
Мы еще земли нарежем,
раз никем не занята.

Из-под пятницы суббота.
Позади попятный двор.
За полгода два привода.
Кто не спрятался, не вор.

Не один в потешных войнах
изменился на глазах.
Кто ты? Часом не разбойник?
Или родом не казак?

Ножевой бросок небрежный,
нитка тонкая слюны
не такой уже потешной
дожидаются войны.

В темноте таится недруг,
непонятен и жесток,
он стоит ногами в недрах
и рогами на восток.

Или детство видит скверно,
цепко в памяти держа
что-то острое, наверно,
если режет без ножа.

Нравится нет это не мой выбор

Кто бы не выплыл если такой выпал
кто бы ушел к водорослям и рыбам
по берегам освобождая место
новому зверю имя его известно

Это под ним это в его лапах
мир где пинают гордых и топчут слабых
В каждой щели слышен его запах

В нашей воде он обмывал копыта
В нашей еде клочья его меха
На волосах споры его вида

Но из живых каждый ему помеха
кто не ушел или яму себе не вырыл

Я ж говорю это не мой выбор

Если настанет время назвать виновных,
будет ли в общем списке еще и этот
мелкий служитель ада из нечиновных
выделен полным сроком в стальных браслетах?

Это же он первый из тех, кто издали
из оголтелых толп набирают фронт
и говорят, что голодных накормят выстрелы —
сразу платок накинут на лишний рот.

Это его криками заполошными
из глубины вызванные, из тьмы,
бедную землю, где обитаем мы,
демоны топчут каменными подошвами.

Раз легли под дырокол вот такие вести,
заместитель и нарком обсуждали вместе:
пики или крести (крики или песни),
или в общей яме уложить слоями —
все решать на месте.

Опер пробует перо, отряхает китель.
Санаторное ситро пьет осведомитель.

Кто сморкался, кто курил, много было смеху.
Председатель говорил, что ему не к спеху.

В санаторной конуре шаткие ступени
как ремни при кобуре новые скрипели.

Запечатано письмо платным доброхотом.
На платформе Косино ягода с походом .

После станции Панки все леса в коросте.
В лес ходили грибники, собирали грузди.

Но уже выходит срок: дорогие гости
снаряжают воронок ехать от Черусти.

Зелень снова молода.
Проросла грибница.
Но земля уже не та,
с ней не породниться.

И в краю далеком
под Владивостоком
не поставить свечку
за Вторую речку.

Не распознать, как первый шум дождя,
брожение, обернутое мраком.
Но вот оно слышнее шаг за шагом,
стирая все и снова выводя.

По вечерам в неполной темноте
или в ночной чернильнице разъятой
такие вилы пишут по воде,
что разберет не каждый соглядатай.

Но видят те, кто видели всегда,
и те, что здесь останутся за старших,
как поднялась восставшая вода
на Чистых, а потом на Патриарших.

Как постоянный ропот волновой
не убывает в праздничных запасах.
И наше небо, небо над Москвой
еще узнает, что оно в алмазах.

Свобода уходит нагая,
такая же, как и пришла,
хромая, изнемогая,
обобранная догола,
а мы… остаёмся обломки
сухих пустоцветов сбирать,
приветливых предков потомки,
земли безмолвная рать.

Три года тому на обратном
из Рудни в Смоленск,
узнав, что оно
здесь именно и находится,
всего в двух шагах от дороги,
в сосновом бору,
проехать не смог
я мимо страшного кладбища.

Наверно, на выборе места
сказалось, что лес
погибельный близ
железнодорожной станции
с названием «Кáтынь» зловещим:
удобный подъезд
к распахнутым рвам,
невидимым за деревьями.

Развилка. Сквозные ворота
на три стороны:
направо пойдёшь —
поляки, налево – русские,
а прямо – черта межевая.
Сначала – чужих,
потом, перейдя
рубеж, и своих проведаю.

У них все посчитаны точно:
на скорби стенах
являет металл
фамилии, даты, звания;
у нас – безымянные тыщи,
о коих гласят
огромнейший крест
и надпись: «Могила братская».

Кого поминать? – непонятно,
молиться о ком? —
неведомо, – все
слились в безликое множество,
как будто бы память о каждом
расстрелянном тут
живым не нужна,
а мёртвых лишили голоса.

Я спал в самолёте «Пекин – Москва»;
проснулся, глянул в окно,
а там, внизу, – пустая Сибирь,
и только волчьи глаза
сквозь дымку вышек огнём нефтяных,
поблёскивая, горят.