ПЭН-Москва - Свободные чтения. Составитель Лев Оборин

Одной извивающейся змее
другая вцепилась в бок:
вдоль каждой в разбросах полуколец
заметны следы борьбы, —
я знаю, там Иппокреной Иртыш
не ставший впадает в Обь.

И сон как будто рукой сняло,
мне виделись наяву
железных и клацающих клыков
желтеющие ряды,
сочащийся медленно липкий яд
с раздвоенных языков.

Князь
Пётр Андреевич Вяземский,
наполовину ирландец,
первый президент
Русского исторического общества,
чиновник, придворный, орденоносец,
добрую треть
долгой жизни своей проездивший
по заграницам,
раздраженно брюзжать
возвращался в отчизну время от времени
о народе русском и Боге.

Граф
Толстой Алексей Константинович,
русак чистокровный,
наперсник и друг
детства будущего Царя-освободителя
и сиделец на коленях у Гёте,
редкой силы мужик
разгибавший подковы, и равнодушный к почестям
в наследных имениях охотник,
в стихах искажал
историю государства российского,
надо всем святым насмехаясь.

О,
какие б им теперь обвинения
предъявили мнимые патриоты,
уличив, например,
в презрении ко всему, чем отечество
справедливо гордится,
в оскорблении чувств
верующих чересчур тщательно,
трепетно и щепетильно, —
но, увы, глупцам понять не дано,
ко врагам своим способным только на ненависть,
как они любили Россию!

Я понял, почему Царь-пушка не стреляла,
Царь-колокол не бил:
один – без языка, другая – без запала, —
с тем укрощён их пыл,

чтоб на Москве вовек ни по нужде, ни в шутку,
как то случалось встарь,
не вздумал никакой устроить ей побудку
звонарь или пушкарь.

Как белы голуби они, от лишних удов,
с печатью на челе,
освобождённые, обстав незримый Чудов,
безмолвствуют в Кремле.

Мальчика лет шести
служительниц умелые руки
обряжают бережно и старательно:

шёлковые на ножки штанцы
натягивают золотистого цвета
и рубашечку на тельце такую же

с вышитым спереди в облаках
приплясывающим драконищем, а сверху
распашной напяливают плащичек,

мехом отороченный по краям
рукавчиков колокольчатых, покрывают
головёнку приплюснутой шапочкой, —

так! – и усаживают на трон,
обитый бархатом желтоватым, —
и улыбка растягивается на личике

вширь до самых ушей,
лукаво усмехаются глазки,
но веселье чересчур безмятежное

вскоре заканчивается: взор,
мутнея, стеклянным и оловянным
наливается, суровеют насупленно

брови, ещё чуть-чуть —
и гневом запунцовеют щёки,
отдавать приказания захочется,

войско посылать на врага,
казнить и миловать беззаконно,
подавлять жестоко восстания,

чуждых уничтожение книг
приветствовать, слух настроив
на хвалы угодливых подданных, —

трёх не прошло минут,
как с трона стаскивают властелина
упирающегося, – подходит очередь

следующего за ним, – а ему
на память останется лишь десяток
фотографий отменнейшего качества.

Пионы пали, но зато восстала роза
Своим кровавым язычком дразнить-лелеять.
Царит в беспамятстве своём и возле ложа,
Ошеломлённые, снуют мальчишки, челядь.

Присма́нова и Довид Кнут,
Иваск и Штейгер,
Совсем пропал ваш нежный труд,
Там, где был север

От вас и северо-восток,
Там пусто взгляду,
Там газ из кухоньки подтёк
И ще́поть яду
Вращается в пустой воде
Крещенским вихрем.
Где север вреден – там нигде.
За это ль выпьем?

Один глоток, и воздух весь
Уже откачан
Из лёгких. За борьбу? За спесь?
За то, что нечем
Писать в нарядной, жирной мгле —
Как бы в землице.

Как вы, мы тоже не смогли.
За сплетни, лица?
Повадки, жалкие слова?
Могилки, маски?
Червинская: живажива?
Мёртвмёртв Поплавский?

Мы, – растлившие ткань языка,
Тем продолжили чёрное дело,
Что зачали, допустим, зэка
И блатные, затем лейтенанты,
Принцы плена, штрафные войска,
Колоски, в украинских просторах,
Зускин, видевший сны наяву.
Мы последнее ры тех, которых
Обучали языцем во рву.

Возникает вопрос типа кто мы.
Благодетство изжившие Тёмы
В «Зорьке», «Ласточке» и «Плавунце»,
Пионэры, впитавшие томы,
Осквернившие миф об отце.
Кто отец наш, неведомо. Дед же
Возвратился в апреле в надежде
45-го, в мае опять
В Будапешт побежал воевать.
Бабка гордая в мужней одежде
Нам осталась одна танцевать.

Кто отец наш, неведомо, ибо
Глухонем, как нечистая рыба,
Что аквариум мутит собой,
Всё ж сумел изолгаться, голуба,
Шарик, блядь, у него голубой.

Это чванное косноязычье
Мы, развив, разложили: тут птичье,
Тут звериное, крик сторожей,
Вопль червя в тёмной пыточной ямке,
Гул придурка в зелёной панамке
Да стерильное ёрзанье вшей.

Что во рту у тебя, ненаглядный?
Прихоть ласки в вонючей парадной?
Грохот вывесок? Клёкот Невы?
Odnoklassnik'ов.ru многосмертье?
Зимний путь в абортарий на третье?
«Мне казалось, мы с Вами на Вы».

Вот из этой мерцающей дряни
Мы теперь по мерцающей рани
Вышли, полные счастьем стыда.
Наша цель в нецелении звука.
Говорим, что разлука разлука
Никогда говорим никогда.

Одного лишь выпуска лицея —
девятнадцатого октября,
одного пернатого еврея,
каркнувшего правду про царя,

шелеста одной Тарусской рощи,
с ветром залетевшего в местком,
горстки дурней, вышедших на площадь
с детскою коляской и листком,

пары книжек толстого журнала —
сизых, цвета лунного луча, —
хватит, чтоб до срока не сгорала
вольности заветная свеча.

Чтоб она, дрожа, в ночи алела,
дерзким жалом уязвляя тьму —
пусть опять не выгорело дело,
пусть опять, опять конец всему,

пусть придут и книжной гильотиной
тонкие страницы искрошат,
и пропишут курс аминазина,
и в Лицее – порку разрешат.

Здравствуй, дедушка Эзоп!
Думаешь, забыли?
Кол осиновый в твой гроб,
Думаешь, забили?