Сергей Степанов-Прошельцев - Песни света и воли. Стихи разных лет

как по-весеннему светятся лица.

В сердце уже созревают слова,

как помидоры в совхозной теплице.

Снова учись удивленью у трав,

чутко внимающих птичьей капелле,

чтобы слова эти, музыкой став,

светлыми были, как песня капели.

* * *

От свежего ветра я снова пьянею,

от встречи нежданной с раскидистой ивой.

Что может быть этой разлуки длиннее?

Что может быть этой разлуки тоскливей?

Я жил наугад, пробираясь вслепую,

но все-таки спорить пытался с судьбою,

любую усталость, невзгоду любую

стремясь победить ради встречи с тобою.

Вновь мир для меня, как раскрытая книга,

как бусы, минуты на нитку я нижу.

Что может быть радостней этого мига,

когда я в глазах твоих радость увижу?

Что может быть больше, полнее, чем это?!

Пусть это – так мало, и это – так много:

всего только лучик зеленого света,

всего только миг перед новой дорогой.

* * *

Опять сплошняком туман и дожди,

срывается снег с высот,

приметам всем назло, вопреки,

и нету еще весны.

И снова неясно, что впереди,

по жизни опять несёт,

как будто по руслу горной реки —

швыряя на валуны.

Но слишком опасен ила кисель,

порогов ещё не счесть.

и пусть неприятностям нет конца,

сомнение верх берёт,

но есть ещё, кажется, в жизни цель

и силы как будто есть,

и надо вытереть кровь с лица

и к берегу чалить плот.

Ты выйдешь на берег. Ты будешь ждать,

не зная совсем о том,

что, словно радист, услышавший SOS,

бросает сразу дела,

ты мне помогла, если падал – встать,

и плыть, если плот – вверх дном,

и если плутал или шёл вразнос,

Полярной звездой была.

* * *

Окно в наличниках. Уют. В горшке – герань.

Здесь по утрам всегда встают в такую рань.

И свет не гаснет допоздна в хибаре той…

Не дай, Господь, другим познать беды такой!

Несёт вдова ведро с водой, ей смотрят вслед.

Но как нелепо быть вдовой – ей двадцать лет!

Вздохнут соседи: «Да, дела, судьбы изгиб».

Она любимого ждала, а он погиб.

Не знал никто на той войне, где завтра фронт.

Она была лишь так – вчерне, сплошной экспромт.

Там снова калаши частят, в крови сугроб…

Его собрали по частям в свинцовый гроб.

За сына отомстил отец – Дауар-бек.

Теперь в глазах её свинец застыл навек.

И вот идет она – одна сквозь птичий грай,

не замечая, что весна, что снова май.

И лишь глаза – как будто крик, как будто стон.

В избе ее такой же лик глядит с икон.

* * *

Здесь, в иван-чаевой столице,

я открываю створки ставен —

и зелень лунная сочится,

как будто капельницу ставит.

Здесь тишина другой эпохи,

она дарована нам свыше.

Наверно, при царе Горохе

так можно было ветер слышать.

И этот голос, словно флейта,

звучит среди лесной державы,

где, как змея, узкоколейка

своё раздваивает жало.

Уеду. Это твёрдо знаю,

увы, таков удел сиротский,

но эта тишина лесная

меня проела до серёдки.

И пусть в судьбе моей пробелы —

вкусить не доведётся брашно,

но никакие децибелы

теперь услышать мне не страшно.

* * *

Это еще совершенно не довод —

то, что тревогу дожди насылают.

Липы цветение. Запах медовый.

Ты не грусти, что погода сырая.

Ты не грусти, что дожди за дождями,

брать во внимание это не нужно.

Лето пройдёт – и останется с нами

запахом липы – и сладким, и душным.

Лето пройдёт – наши встретятся руки,

вспыхнет улыбка – как раньше, по-новой.

Липы цветение. Время разлуки.

Липы цветение. Запах медовый.

***

Старые вещи малы нам —

вытянулись за лето.

Душно. Поспела малина,

всюду полно бересклета.

Скоро метельные зимы

дунут – не высунуть носа…

Бродим, забыв про корзины,

словно во власти гипноза.

Лес, точно женщина, чуток.

Листья не ведают веса…

Как объяснить это чудо —

чудо летящего леса?

Нежный, кудрявый, высокий,

он погружен во вниманье,

будто мои биотоки

чувствует на расстоянье.

Вышито солнце лесное

ягод затейливой вязью…

Брат мой, ты связан со мною

самою кровною связью!

** *

Давно ль одуванчики пухом сорили?

Теперь же всё серо. Дождь форточку лижет.

Твой город, продутый ветрами сырыми,

всё ближе и ближе,

всё ближе и ближе.

Вокзал, дебаркадер, сараи, бараки…

Листва прилипает – не надо и клея,

но вспыхнет багрянцем осиновый факел —

и станет светлее,

и станет светлее.

Как долго я ждал и судьбе не перечил,

и гильдия бед меня, вроде, не ищет.

Я думал о том, как в преддверии встречи

мне сделаться чище,

мне сделаться чище.

Ты выйдешь из дома. Не всё голубое,

но верю: не смоет нас в море приливом,

и только с тобою, и только с тобою

я буду счастливым,

я буду счастливым.

Иду ромашковою тропкой,

где раньше волны мох лизали.

Мне вслед коровы смотрят кротко

своими добрыми глазами.

Я был три месяца прикован

к постели, смерти бросив вызов.

Как Бог-страдалец на иконах,

я, вероятно, так же высох.

Не помогли пенициллины —

несла дежурство за спиною

старуха-смерть, но исцелило

лекарство верное, парное.

И вот идеёт оно лугами,

жует, хвостом от скуки машет.

И связь такая между нами,

как у пчелы и у ромашек.

* * *

Тот город прекрасен и юн – достался он мне задарма.

Как тысячи маленьких лун, желтеет на ветках хурма.

Не слышно ликующих птах… Судьба, ты отъезд мой отсрочь,

пока приютилась в ветвях, как ласточка, гибкая ночь.

Пока в том примолкшем саду, где зреет осенняя грусть,

как будто кого-то я жду

и знаю: уже не дождусь.

Есть такие поезда

* * *

Огней и бликов чехарда,

стоянка – пять минут.

Но есть такие поезда,

которые не ждут.

Они идут все дни в году,

их график напряжён.

Чуть зазевался – на ходу

уже не сесть в вагон.

Большой привет! Гремит состав,

и остаешься ты,

еще совсем не осознав

своей большой беды.

Беда! Пусть дни забот полны,

ты проигрался в дым:

в тебе засел синдром вины

перед собой самим.

Но эту жизнь ты выбрал сам,

себе назначив суд.

Как будто жил ты по часам,

что вечно отстают.

* * *

Бродил по городу чудак

с посеребрённым чубом,

шел не спеша, любой пустяк

ему казался чудом.

Глядел тот парень на закат,

на леса гребень редкий,

где красногрудый музыкант

усердствовал на ветке.

Боясь разбить, он в руки брал

зимы стеклопосуду,

и проявление добра

он чувствовал повсюду:

в карасьем профиле моста,

в реке, пристывшей малость.

Как сахар в чае, доброта

в природе растворялась.

* * *

Был пианист уже изрядно лыс

и аскетичен, как индийский йог.

Он выходил бочком из-за кулис —