Сергей Степанов-Прошельцев - Песни света и воли. Стихи разных лет

зал еле-еле сдерживал смешок.

И медленно мелодия плыла,

как облака: за слоем – новый слой,

прозрачна, удивительно-светла,

как сад, омытый солнечной водой.

И не было печалей и обид,

и пробирала, как в ознобе, дрожь.

…А фрак на нем рогожею висит.

Нисколько на артиста не похож.

* * *

Еще вчера, дождем секом,

был мир открыт ветрам,

а нынче – звёзды косяком,

как будто нерест там.

Стою. Еще на костылях.

Уже могу стоять.

И отступают тлен и страх,

и я живу опять!

И то, что было, все в дыму:

разлуки и любовь.

И я стою и не пойму,

что я родился вновь.

* * *

Так же птицы осанну пели

изо всей своей птичьей силы.

Мир был молод. Еще Помпеи

мертвым пеплом не заносило.

Ты спускалась лианой гибкой,

в мгле вечерней видна нерезко.

Но доверчивую улыбку

навсегда сохранила фреска.

Платье – словно вчера надела,

та же легкая хмарь на небе…

Как ошибся я! Что наделал!

Двадцать с лишним веков здесь не был.

Юный ветер над миром реет,

он в музейные рвется холлы…

Между нами, как пропасть, время,

беспредельный, безбрежный холод.

Словно я услыхал случайно,

забывая, что жить мне мало,

эхо тысячелетней тайны,

что так долго не умирало.

* * *

Борису Полякову

Коммунальный оазис в пустыне асфальта…

Здесь в прохладе, сменившей полуденный зной,

извлекала игла из пластинки контральто

безнадёжно забытой певицы одной.

Молодела мелодия, и на паркете,

сняв обувку, стараясь из всех своих сил,

танцевали прилежно серьезные дети,

и товарищ мой гулко о чем-то басил.

Я смотрел на детей, на их робкий румянец,

позабыв, что совсем от жары изнемог,

и пленял меня их зажигательный танец,

что балетным канонам ответить не мог.

А певица все пела. И было мне жалко,

я боялся: неужто случится вот-вот —

скажет властно папаша, довольно, мол, жарко,

и священное действо навеки прервёт.

Я молил про себя: «Ну, еще хоть десяток,

только десять коротких секунд волшебства!»,

и планировал с неба весёлый десантник —

жёлтый лист, и робела другая листва.

…Мы – как листья. Летим мы без автопилота.

Всех нас прочно забудут, настанет наш час.

Лишь бы танец листвы, лишь бы счастье полёта

повторились еще – это память о нас.

* * *

Зацветают паслёны.

Столько зрячих ветвей

над щемяще-зелёной

стороною твоей.

Моют резкие реки

берегов керамзит…

Ты запомнишь навеки

этот краткий визит

к травам чистым и рослым,

к тыну, где коновязь.

В том общении с прошлым

есть и с будущим связь.

* * *

– Останься!

Но поезд трогает,

перроны бегут назад.

Не надо смотреть так строго:

тебя выдают глаза.

Читаю я в них: «Ну что же

уставился, как баран?

Еще не поздно, Сережа,

в вагоне сорвать стоп-кран.

Ещё твой путь неопознан,

он пройден всего на треть.

Еще ничего не поздно —

даже и умереть…».

А я, на подножке стоя,

от смерти не жду вестей,

раздавленный пустотою

бессмысленных скоростей.

* * *

– Как имя твое, скажи мне?

– Но тут ни при чем слова —

тут голос задиры-грома,

апрельская синева,

капель, что дырявит вёдра,

оживший от спячки дом

и радостная собака,

виляющая хвостом.

И ночь. И вздыхают клены,

друг друга нежно обвив…

Наречье лесов и ветра,

горячий язык любви.

* * *

Журавли подают сигнал.

Завтра, видно, дождик польёт.

Навсегда, прошу, навсегда

ты запомни этот полет!

Этот сумрак, что загустел,

по уступам сырым скользя,

эту грусть расставанья с тем,

что уже повторить нельзя.

Будет тихая смена дней,

будет мир всё так же велик,

но становится он бедней

на один журавлиный крик.

* * *

Не слышно здесь гомона чаек,

затылок замшел валуна.

Как лёгкую лодку, качает

арбузную корку волна.

Весь берег народом запружен,

здесь яростных жаждут лучей,

забыв про обед и про ужин

и все наставленья врачей,

теснятся в кафе среди чада,

где разве что мухи не мрут,

следя, чтоб любимое чадо

с ладоней оттёрло мазут…

Наверно, здесь многим не мило,

не нравятся пляж и вода,

и все же какая-то сила

людей направляет сюда.

Зачем? Что влечёт нас с тобою?

Везде хорошо, где нас нет.

Кто скажет? Лишь грохот прибоя,

наверное, знает ответ.

* * *

Я жил предчувствием разлук,

все знал я наперед.

Прощальный в небе сделав круг,

растаял самолёт.

А я стоял, а я смотрел,

лёд каблуком дробя,

и зашагал, как на расстрел,

туда, где нет тебя,

где больше мне покоя нет

в объятьях тишины,

где только память, только след,

лишь боль моей вины.

* * *

Вот и угасло лето, только грустить не надо:

слушайте песни леса, музыку листопада.

Пусть застывают смолы, пусть зазвучит на вербах

звонкое птичье соло в сопровожденье ветра.

Звонче той песни нету. Лес – как турецкий рынок…

Слышишь, поют кларнеты, флейты и окарины?

Лист приземлится грузно, шишки ударят оземь…

Это совсем не грустно, если настала осень.

Эй, трубачи, за дело, чтоб, догоняя лето,

вновь над землей летела

светлая песня эта!

Ты у меня одна

* * *

Белый квадрат стены,

эхо минувших снов.

Желтым серпом луны

скошен недели сноп.

Ходиков мерен ход,

спит опустевший дом.

Самый несчастный тот,

кто одинок вдвоем.

* * *

Цветком хризантемы опять распускается солнце.

Мы бродим, как тени, в тени заходящего лета.

Так, рада отсрочке, на ветках листва остается

до первых дождей, от которых спасения нету.

Длинней стали ночи. Уже не натешиться далью

миров внеземных. Стынет дня неоконченный слепок.

И будут слова коротки, и душить, как рыданья.

И самое главное трудно сказать напоследок.

Зачем же себя мы разлукой, как голодом, морим?

Ведь голубем память в стекло в исступлении бьётся.

И солнце встаёт. Поднимается солнце над морем.

Цветком хризантемы опять распускается солнце.

* * *

Молчанье призрачных высот…

В нем столько горького укора.

И сердце холод обдаёт

непостижимого простора.

Желтком яичницы – закат,

но с ним не радует свиданье:

как будто в том я виноват,

что ждёт Земля похолоданья,

что ветер выстудил жильё,

перечеркнув все краски тушью.

Не равнодушие ль моё

в ответ рождает равнодушье?

.

* * *

Всё смешалось, всё давно смешалось,

всё я в кучу общую свалил —

даже эту мелочную жалость

по словам несказанным своим.

Поменяю шило я на мыло,

будет жизнь – один сплошной вокзал.

Отчего, когда ты говорила,

я тебе ни слова не сказал?

Может, всё б не кончилось разладом?

А теперь – ты, в общем-то, права —