Борис Ефремов - НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния

А журавлям и ночь и день,
Болотных топей глуше,
Безлюдье сёл и деревень
Терзало птичьи души.

Вот и рыдали над земным,
Родимым пепелищем, —
Российским, нашенским, таким
Безрадостным и нищим.

Мы браним тебя чуть ли не матом,
Что ты в рабской живёшь нищете.
Ну, а ты не живёшь – ты распята,
Как разбойник на смертном кресте.

В удивительных водах крещенья,
Что и вправду сама чистота,
Избрала ты святое служенье
Незапятнанной правде Христа.

Долго к жизни в Христе привыкала,
Груз языческих пут волоча.
И уж камнем незыблемым стала,
Но в вольтеровский век потеряла
Остроту неземного меча.

И, сам меч потеряв напоследок,
Ты тропинкой Иуды пошла.
Тот за тридцать еврейских монеток,
Ты бесплатно Христа предала.

И однако не все россияне
Покорились ударам хлыста!
Звёзды тысяч имён воссияли
За великую правду Христа.

Конвоиры кричали: «А ну-ка
Сбросьте крестики! Будет наука
Остальным с вашей лёгкой руки».
Вы в ответ им: «Да нет, большаки,
Ни к чему нам иудова мука.
Лучше сразу стреляйте, братки».

Но другие, не ведая сраму,
Принимали как должный удел —
Что взрывали часовни и храмы
И вели христиан на расстрел.

Широко шла Россия, да тесно
Вышла к подлости и нищете.
Дал Господь ей последнее место —
На кровавом голгофском кресте.

На кресте векового безверья,
На кресте векового вранья,
На столетнем кресте лицемерья —
Под нависшею тьмой воронья.

И летят сквозь потёмки и стылость
Пустобрёхов кремлёвских слова,
Что Россия уже возродилась,
А Россия – почти что мертва.

Гей, Россия! За прошлые бденья,
За остаток растраченных сил
Испроси у Владыки прощенья,
Воскресенья нам всем испроси!

Может, ради нездешнего света
На последней туманной черте
За раскаянье честное это
Он простит нас на смертном кресте.

– К Любви! К Христу! – почти кричу. —
Иначе ты умрёшь, эпоха!
Но отвечает: – Не хочу.
И с Вельзевулом мне неплохо.

Жить без Бога – это значит то же,
Что и вовсе на земле не жить.
По природе каждый смертный должен
Идеалу высшему служить.

Для кого-то – это сила власти,
Для кого-то – сила красоты,
И выходит, сила чувства, страсти
Выше всякой в мире высоты.

Мы в страстях родимся и взрослеем,
И стареем в этих же страстях.
Даже, умирая, не умеем
Угасить в себе и скорбь, и страх.

Как мешки мукою, мы страстями
Так набиты, что трещать по швам
Мы начнём, лишь грубыми руками
Рок жестокий прикоснётся к нам.

И куда мы с этим глупым грузом —
Если всё небесное вокруг?
Только по инерции и юзом
В те места, где пламя вечных мук.

Что мы скажем ангелам и Богу,
Как начнём духовный разговор,
Если всю нелёгкую дорогу
Поземному жили до сих пор?

Но ведь были, были же минуты,
И в просветы чистые душа
Жизнь свою меняла очень круто,
Незнакомой вечностью дыша.

Так и жить бы ясностью небесной!
Прочь страстей неумолимый гнёт!
Но диктат неистребим телесный,
Ни на миг покоя не даёт.

И опять в оковах воля наша,
За приказом новым поспевай,
И кипит страстями жизни чаша,
Пьяной пеной плещет через край.

И опять земное нам дороже.
Как ему, родному, не служить!
Но без Бога – это значит то же,
Что и вовсе на земле не жить.

Из каменной стены крутого спуска
В подземный платный городской гараж
Берёза выросла, светла по-русски,
Преобразив район элитный наш.

В районе всё по вкусам европейским —
Газоны, клумбы, тумбы на пути
И деревца́ подстриженные. Не с кем
В минуту злую душу отвести.

А это чудотворное созданье
Вдруг в неположенные день и час
Пускалось в цвет весною самой ранней
И нежной кроной радовало глаз.

Ещё дремала скучная природа,
И лёд хрустел в тени по сторонам,
Берёза же, без племени и рода,
Уже листвой шептала что-то нам.

Так и росла она, не унывала,
Как дикий куст растёт в граните скал.
Её стена от ветра защищала
И серый камень солнцем согревал.

Но как-то утром, выйдя на прогулку,
Увидел я – охранник-инвалид
Своей бензопилой визгливо-гулкой
Берёзу помертвелую крушит.

«Ты что же тут, разбойник, вытворяешь!
Ты красоту Господнюю сгубил!»
А тот в ответ: «Не ведаю, товарищ,
Каким бы ты в моей одёжке был».

Убрал пилу охранник-инвалид:
«Тут хошь не хошь – начальство заставляет.
Царапает машину, говорит.
А сам под мухой всякий раз въезжает».

«И что, всегда под мухой, говоришь?»
«Всегда, браток. Тверёзым не бывает»… —
И вот берёзы нет. Опилки лишь.
И пень стенные камни раздвигает.

И жалкою охапкой свежих дров
Лежит берёзонька – внизу, у входа.
А ты, её знакомец, будь здоров,
Гуляй, тебе дарована свобода.

Да вот куда пойду встречать зарю
На предосеннем матовом рассвете?
Ни с кем теперь уж не поговорю
Вот здесь, на этом низком парапете.

Не тот базар сейчас, не тот —
Без ветхой, сношенной одёжки,
И дядя Гриша у ворот
Уж не играет на гармошке.

Среди окурков, шелухи,
В шинели старенькой солдатской,
Он разворачивал мехи
И пел о битве Сталинградской.

Все знали песню наизусть,
Но дядю Гришу окружали
И хрипловатой хромки грусть
В который раз переживали.

И слёзы капали в платки,
И в пояс кланялись старушки,
И глухо бились медяки
О жесть глубокой мятой кружки…

Не тот базар сейчас, не тот.
Дивлюсь богатому излишку.
Вдруг примечаю у ворот
Лет восемнадцати парнишку.

Где песню грустную играл
Солдат безногий неустанно,
Парнишка джинсы продавал
С наклейкой импортной «Монтана».

«Почем?» – «Дешёвка! Два куска.
За это три берут обычно…» —
И важно хлопает рука
По этикетке заграничной.