Борис Ефремов - НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния

Я смеюсь. Я про лифт объясняю,
И уже улыбается мать:
– То-то я удивляюсь, чудная,
Что нигде никого не видать… —

А потом, после крепкого чая,
Мать стоит у ночного окна,
И, должно быть, по дому скучает,
Хоть гостит ровно сутки она.

Освещённые отблеском лунным,
Там, внизу, с обжитой вышины
Городские цветочные клумбы
Хорошо ей, наверно, видны.

Потому и теплеет во взгляде
И спокойнее сердцу в груди:
– А соседи-то наши в ограде
Насадили цветов – не пройти!

Да и чем заниматься на свете?
Старики ведь. Силёнок уж нет.
Березуцкой, молодке-то, Свете,
А и той пятьдесят уже лет.

Всё стареем, сынок, всё стареем.
Так, глядишь, насовсем и уйдём,
И в свой час лебедой да кипреем
К вам на землю из тьмы прорастём… —

Сквозь озноб нелегко улыбаться,
Только всё же спешу я сказать,
Что задача, чтоб книжки дождаться,
Ну, а там до второй подождать.

Но слабеют и воля, и силы,
И шугой на реке
стынет кровь…

Вот и мать у меня отгостила.
Доведётся ли встретиться вновь?

Он отвык от таких разговоров —
Ни стакана с водой, ни листков,
Ни трибуны по грудь,
за которой
Словно пропасть до первых рядов.

Там, за пропастью, —
смутно, невнятно,
Как порою бывает в кино,
Скучных лиц молчаливые пятна
Расплывались в большое пятно.

И тревожиться было не нужно,
Что основа доклада стара —
Там, за пропастью, хлопали дружно,
С той же громкостью, что и вчера…

Тут же, в цехе, без явной причины,
Словно с ясного неба гроза,
И суровые чьи-то морщины,
И колючие чьи-то глаза.

И не ладятся что-то вопросы,
И ответы на них невпопад,
И усмешка, скользнувшая косо:
Мол, не больно-то встрече ты рад…

И, закончив беседу, из цеха
Он поспешно к машине идёт.
И мучительней каторги ехать
На другой многолюдный завод.

Наше общее время уходит,
Как сквозь сети уходит вода.
Я ещё не состарился, вроде,
Но уже постарел навсегда.

Мне смеяться пока ещё в радость,
Но печаль растворилась в крови.
Это ваша нежданная старость
Опустилась на плечи мои.

И, шагая дорогою дальней
По осенним пожухлым полям,
Это вашей улыбкой прощальной
Улыбаюсь я прожитым дням.

И тревожная мысль, словно бремя,
Как под сердцем ножа лезвиё —
Что пройдёт наше общее время,
А за общим пройдёт и моё.

Может, это и мудро, и просто,
И чего уж поделаешь тут,
Только сердце сжимается остро
В быстротечном потоке минут…

Жадно пьёт он дешёвое зелье,
И беседа его весела,
Но минута – и снова похмелье,
И он мрачно сидит у стола.

И, слезу уронив на рубашку,
Говорит, заикаясь спьяна,
Что живёт он – душа нараспашку,
А душа – никому не нужна.

Что поэтому, может, и спился
И пришёл на случайный порог.
Если к худшему мир изменился,
Как же добрым остаться он мог?

Ведь поэзия – высшая проба,
Это совесть эпохи и страх…
И какая-то дикая злоба
Вдруг блеснёт в помутневших глазах.

И стакан, тёмным зельем налитый,
Он поспешно к губам поднесёт
И, как будто опилом набитый,
Головою на стол упадёт.

И смотрю я, сомненьями мучась,
Как он спит, отрешённо дыша…
Вот ещё одна горькая участь,
Потерявшая веру душа…

Когда мы были помоложе
И жили в местности одной,
У тёти Ани с дядей Гошей
Мы собирались в выходной.

А в свой черёд – у дяди Коли
И так, подряд, у всей родни
Шумело весело застолье,
Горели за́ полночь огни.

Сначала как бы для отваги
Под приглушённый смех и гам
Тяжёлый ковш шипучей браги
Ходил, боченясь, по рукам.

Потом в стаканы водку лили
И рыбный резали пирог,
И впрок хозяюшку хвалили,
И ели вновь, и пили в срок.

И дядя Митя сыпал штучки,
Чем не забудется вовек:
Мол, Сонька – золотая ручка,
А Лёнька – Божий человек .

Но шла гулянка к середине,
И вот в нахлынувшей тоске
Мы пели песни о рябине
И замерзавшем ямщике .

И, в чью-то долю проникая,
Мы пели с болью в голосах,
Как брёл степями Забайкалья
Бродяга с ношей на плечах.

И вдруг врывалась в грусть тальянка,
И выходил смельчак к крыльцу,
И захмелевшая гулянка
С притопом двигалась к концу.

Ах, как плясала тетя Аня!
Как дед Андрей присядкой шёл!
Как всплески водки
из стакана
Фонтаном брызгали
на стол!

Как всё качалось и летело!
И, – милая родня моя, —
Кому какое было дело
До зимней вьюги бытия!

Мы расходились под гармошку,
И долго-долго нам вослед
Из полуночного окошка
Горел и лился ровный свет…

Теперь и чаще, и нежданней
Доходят вести до меня,
Что к дяде Гоше с тётей Аней
Всё реже сходится родня.

Одних уж нет на белом свете,
Другие слишком далеко…
Неужто так и наши дети
От нас разъедутся легко?

И приносить им будут вести
В конвертах грустные слова?
И соберёт ли всех нас вместе
Полузабытый зов родства?

Сквозь ветер декабрьский, хмельной,
Рок, песни —
Натужно гудит над страной
«Груз-200».

С небес безголосо вопят
О мести
Застылые трупы ребят —
«Груз-200».

Кошмары афганских потерь
Воскресли.
«Тюльпанами» звали. Теперь:
«Груз-200».

В беспамятстве мать голосит
В предместье.
Застрелен чеченцами сын.
«Груз-200».

Застрелены мать и отец
С ним вместе.
Безжалостны цинк и свинец.
«Груз-200».

Жених никогда не придёт
К невесте.
Невеста винтовку берёт.
«Груз-200».

Руины – последний редут,
Как в Бресте…
И беженцев толпы бредут.
«Груз-200».

Но цепко попутал уже
Гнев, бес ли
Сатрапов, кому по душе
«Груз-200».

Им грезится Новый Союз,
Хоть тресни,
И груз им, понятно, не в груз —
«Груз-200».