Ноэми Норд - DjVu. Свержение. Территория Зомби. Империя целаканта. Прогулки по сковородке

Но заломлены руки толпы и поэта,
и доносов листва – новым жанром – в народ,
где былому «нельзя» и грядущему «вето»
наштампованы гены послушных пород.

Я любила Москву не за Кремль – за начало,
где запретное слово страдало и жгло,
где оно не умело молчать – не молчало!
Оно толпы будило и взгляды влекло.

Я Москву – не за торг от широких ширинок,
а за воздух, пропитанный грустью дождя,
что скрипичным легато со струн паутинок
растекается, недра метро бередя

и летящие вдаль поезда и перроны.

Я любила Москву не за ритм на бегу —
за уменье подняться, шагнуть —
пусть сквозь стоны,
даже слезы в глазах, даже свечи в снегу.

И снова целят генералы
стволы на светлую Москву,
и снова стяг кровавый, алый
залил асфальты и траву.

Где каждодневный бесконечный
прицел сквозь злобный крик и дым,
уныло спрут пятиконечный
ползет по улицам ночным.

И замер телефонный провод,
дитя заплакало вдали,
А смерть – старуха ищет повод,
чтоб крикнуть роковое: «Пли!»

Это – подло – говорить легко,
слегка, много, велеречиво.
Дыши, как в бурю, трудно, глубоко,
пусть каждое слово – неучтиво!

Не давай пустому потоку
источать глупость со дна!
Каждое слово – камень!
Каждое слово – война!

Боль наотмашь, кровь по губам,
ненависть – не ручей, не трели галек —
бойся вон того, у которого смерч по мозгам
рвется наружу, дергает губы, жалит.

Смельчак, почему ты один?
Друзья поднимали бокалы вина за победу.
Хлопали по плечу:
«Молодец!», жали руки,
а прекрасные девы отирали твой лоб нежной бязью
.
О, запах мужества!
Он пьянит и кружит головы женщин,
он швыряет их в объятия победителей.
Миру всегда не хватает героев.

А теперь ты один.
Что значит – стать одиноким воином?
Не ждать подмоги, не оглядываться назад.
Скрипеть зубами, сжимая рукоятку меча.

Ждать.
Знать – за спиной пустота.
А впереди – немыслимый строй врагов.
Шеренги плотны.
Слышен марш, чеканка шагов, чужая речь.

Одиночество – от слова Один.
Это – имя древнего бога.
Ты сам себе бог, когда один в поле.
Пусть говорят, что «один в поле не воин».
Если ты Один – победишь в тот момент,
когда поднимешь меч.

Я не уеду из Москвы,
здесь нет психушки,
зато найдется – дом, ночлег,
том раскладушки.

Лишь заверни за угол тот —
там синагога.
Готовы для бомжей столы,
и питы много.

А за другим углом трезвон —
храм колокольный.
Но хватит жрать —
не ради щей в столь хлебосольной.

Татьяна ли Татьяне не поможет!
Татьяна ли Татьяне – не душа!
Лишь встретятся – и душу боль не гложет,
и каждая обнова хороша.

Татьяна ли Татьяну не встревожит,
Татьяна ли Татьяну не поймет?
Прощай, пока, не встретимся, быть может.
Вне правил уголовный переплет.

Татьяна ль пред Татьяной дверь захлопнет,
и горькой чарки не нальет рука,
от страшной тайны черной не оглохнет,
не выльет на могилу два глотка.

Быдлу – не чином, икс чинарем,
не под причинным упырьим углом.
псевдо страница – форточка в бег
из никуда – ради сумрачных нег.

Капелька истины – след на игле
без иллюзорной воды в хрустале.
Скрежет – распустится свежий бутон,
но не украсит изнеженный тон.

Вырви, сломай, стебелек надкуси —
будь ему – место – в окне – не в грязи.
Да не ломайся так, – расцветай!
Ад – тебе – раем – хватай – налетай!

Ад – тебе воздухом – легочный взлет —
шарик воздушный, как роза плывет,
небо не синее – каплями крап
мимо еловых загубленных лап.

Там, за фасадом высоких дверей
тужится бремя великих идей, —
выхолить, далее бросить под пресс
всю эту течку мозгов – пмс.

В московских квартирах тепло
но страх в этих чутких хоромах,
и тот, кто «при-дуп-риж-дал!»,
окажется прав и не промах.

Но вместе с бывалым бомжом
в надежном роскошном подвале
не богом хранимы – ножом,
и тем, что на ужин собрали.

И трижды судимый вор,
пусть будет четырежды счастлив,
всей нравственности наперекор,
морали продажной власти.

В этом году умирают поэты,
толпами один за другим,
их уносят, и долго витает
по комнатам горький дым.

Все написано. О большем не скажешь.
Гений вовремя ставит точку.
Умирает в столпотворении,
а живет всегда в одиночку.

Но слетаются к ложу смертному
те, кто прежде руки не касался.
Попросить на хлеб – было не у кого,
каждый другом теперь оказался.

И в юпитерах и фотовспышках
скорбно скучные морщатся лица.
Тем, кто созван на праздник,
умерший мог бы здорово удивиться.

Год траура. Мерка ему —
лента в петлице.
Уходит из жизни друг —
приходят новые лица.

Убыло на Лицо —
прибавилось рыл ненавистных,
не дописал строфу —
засыпан потоком истовым
романов и мемуаров,

венками безликих фраз,
экстазом рукопожатий,
скорбью усталых глаз.
А прожил среди проклятий.

Накормлена стая врагов
черной кончиной,
от злобы – ни следа нет,
и зависть давно в забытьи.

Вот оно, благо смерти:
исчезли доносы и слухи,
исчезли бокалы с цикутой
и темных углов ножи.

Вот оно, благо смерти —
до полного истребления
астральных мечей и кольев,
грехопадения дум.

Закончено все. Не нужно
убыточного сравнения,
извечного поля сражения,
все – суета и шум.

Когда поэт догорает —
искрами тлеет талант,
эхо вдали замирает,
к звездам уходит атлант.

В очи песчинки – минуты
брызжут – галактики взрыв.
Тела разомкнуты путы,
падение в бездну, в обрыв.

Уходит – назад не посмотрит.
Имя надежды вдали
зовет, но на смертном одре
сгорают давно корабли.