Алекс Брут - Беспорядок

А мы в постели, в комнате тепло.
Ты спишь, а я опять овец считаю.
Меня достала арифметика простая.
[здесь вычеркнуто пять обсценных слов]

Бессонница, безжалостная дрянь,
зачем ты хороводишь мои мысли,
перебираешь разговоры, даты, числа?
Я помню все. Пожалуйста, отстань.

В тесной комнате снова душно,
В коридорах опять накурено.
Постоянно хочется в душ, но
даже он воду льет нахмуренно.
Распускает немытые руки
после рюмочки ритуальной
алкоголик-сосед от скуки
с отвратительной шуткой сальной.
А соседка скалится гнусно —
невозможная баба скандальная.
Как вампир, выпивает чувства
беспросветная жизнь коммунальная.
Ты рвалась в чёрно-серый Питер,
от провинции, предрешенности.
Ты стремилась к другой орбите.
Мегаполис не принял влюбленности.

И теперь каждый вечер – вечность.
Ты выходишь на мерзлые улицы,
ищешь в строгих домах человечность,
чтобы жить здесь и не сутулиться.

По ночным дорогам едет
заблудившийся троллейбус.
Ищет свой маршрут и номер,
ищет где его депо.
И на каждом перекрестке
он разгадывает ребус
желтоглазых светофоров
и вступает с ними в спор.
Этот маленький троллейбус
угрожает им рогами,
говорит, что вправе ехать
вниз по улице пустой.
Я стою на тротуаре,
у меня дыра в кармане,
у меня из планов – осень.
Забери меня с собой.
Старый маленький троллейбус,
сделай рядом остановку,
отвори со скрипом двери —
я поеду в никуда.
Мне билет совсем не нужен,
чтобы сзади сесть неловко,
чтоб всю ночь смотреть на звёзды,
огоньки и провода.
Но троллейбус едет мимо
и мигает фонарями:
«Извини меня, приятель,
нам с тобой не по пути».
Я в ответ смотрю с улыбкой,
не кляну его чертями.
Он ведь прав, свою дорогу
нужно самому найти.

Так пуля говорит бойцу: «Люблю!»
и горячо целует под лопатку.
Так сочиняют самый грустный блюз.
Так восхищаются величием упадка
и превозносят декаданс во всем —
в архитектуре, в музыке, в одежде.
Так капитаны остаются с кораблем,
который обречен в морях безбрежных.
Так уезжают раз и навсегда
от нелюбимых —
с равнодушием во взгляде,
перечеркнув напрасные года
в потрепанной линованной тетради.
Так остаешься в комнате один
под тусклым и невыносимо желтым светом.
И поглощаешь едкий никотин
без планов, без идей и без ответов.

Я лежал в траве, на восточном склоне,
наблюдал, как птицы в крикливом тоне
обвиняют солнце, что меньше греет;
а оно молчит, потому мудрее.
Я не слушал птиц и не слушал ветер,
никого не ждал, не мечтал о лете,
не хотел взлететь, не пытался ползать —
замерзал в траве в неудобных позах.
Я лежал один, но при том в обнимку
с Сентябрем, принесшим в кармане льдинку.
И казалось, год без любви – чуть больше
чем могу принять. Я лежал оглохший.

Октябрь начался с ненужных слов,
на семьдесят процентов непечатных.
Я пьяно спорил, и меня уже несло
течение. В руке был невозвратный
билет на рейс «Родные люди – Чужаки».
И я летел без пересадок до конечной,
сжимая от бессилия кулаки,
но улыбаясь всем попутчикам и встречным.
Мы отдалялись, мы спускались в ад
со скоростью слепой секундной стрелки,
наощупь обыскавшей циферблат,
в тот день, когда большое стало мелким

Она снимает кардиган, садится рядом
на край кровати. В комнате темно.
Рукой дрожащей достаёт помаду
и красит губы, как в немом кино.
Потом идёт на кухню, ставит чайник,
гремит посудой, чем-то там стучит
и чертыхается вполголоса, случайно
облившись кипятком. Опять молчит.
Потом приносит чай в тяжёлых кружках,
с негромким стуком ставит их на стол,
как извинение за смятые подушки,
за простыни, за пошленький глагол,
которым можно описать ошибку,
предательство, неверие. Но я
пока молчу и равновесие так зыбко.
Полшага влево – и закончится ноябрь.

***
В итоге, все поменяется.
Охотником станет жертва;
началом недели – пятница;
софистикой – миссионерство.
Сплетутся, перемешаются
цепочки причин и следствий.
И снег никогда не растает сам,
но станут сильнее лезвий
твои непослушные волосы.
Хотя, все равно не остаться
(пусть даже без права голоса),
в стране, где всегда семнадцать.

Подошла неожиданно с тыла,
прошептала на ухо мне:
«Вот и встретились. Здравствуй, милый,
Наконец-то нашла… по весне.
Я искала тебя по миру:
в поездах, в самолетах, в метро,
в переулках и в съемных квартирах,
на больших перекрестках дорог.
Ты всегда был неуловимый.
Я всегда отставала на шаг,
но судьба неизбежна, любимый.
Что ж ты бегал так долго, дурак?»
Обернулся я к ней удивленно
и спросил ее: «Кто ты, ответь?»
А она обняла утомленно
и ответила: «Я твоя Смерть.»

За окном закричали на резком наречье.
Иммигрантская брань. Ножевые. Увечья.
Чуть поодаль, на лавке сидят наркоманы,
те что утром в метро достают из карманов
сигареты, бумажки, ключи и монеты.
Их не торкает жизнь. Не волнуют ответы.
У подъезда стоит мой сосед-алкоголик.
Он твердит, что заложник кармической роли.
Рядом девушка в синем с коляской и пивом.
Курит тонкие, думает это красиво.
Мы с реальностью кажется несовместимы.
Убирайся, мгновение, ты – нестерпимо.

Я смотрю во двор
с высоты шестого.
И не вижу там
никого живого.

Посещать нужно те места,
где нет ровных прямых дорог,
где кулик не найдет шеста,
где закон – не всегда острог.
Говорить нужно только суть.
Обнимать – словно ждет война.
Быть подвижной – живой, как ртуть.
Отдавать все долги сполна.
Никогда не смотреть назад,
не парить в облаках мечты.
И в системе координат
устояться – любить простых.
Не указывать верный путь.
Никогда не рубить с плеча.
И в итоге, когда-нибудь
твой корабль найдёт причал.

Пишет письма из многоточий:
Ненавижу тебя… и скучаю…
Ты единственный был, но впрочем,
это мало что означает…
У меня никаких иллюзий…
никаких – может быть, завтра…
Значит, ходики тянет грузик…
Каждый день – «Тошнота» Сартра.
Все усилилось, стало резким…
Мысли – рота солдат на марше.
В сердце крюк рыболовный. Леской
чувства путаются… Что дальше?
Я не бросила холст и кисти…
Я рисую, но что толку?..
Все картины – глаза лисьи
и ухмылка серого волка…
Снится, как ты приходишь хмурый…
Я босая тебя встречаю…
Вся, как есть, безнадежная дура…
Ненавижу тебя… и прощаю…