Рахель - Стихи. в переводах Мири Яниковой

Лучше память горькую выгнать прочь
и свободу себе вернуть,
отгоревших искр не ловить сквозь ночь,
к подаянью рук не тянуть.

Превратить во Вселенную душу свою,
и пребудет в ней кто-то один,
и опять обновить неразрывный союз
с небесами, с цветеньем долин.

Вперить глаза в кричащий ночи зрак
и руки протянуть к чему-то в пустоте,
настроить чуткий слух на шорох в темноте
и чуда ждать, надеяться на знак…

Сто раз поверить, сотни раз вести борьбу
с той тайной верой в воздаянья близкий дар,
тонуть в забвенье и опять всплывать всегда,
и проклинать судьбу, и принимать судьбу.

Уйти в укрытье, в прошлое свое,
изведать чистоту, изведать милость в нем,
рыдать, покуда ночь не обернется днем,
и опьяняться болью, сладостью ее.

Полночный вестник был в гостях,
у изголовья встал.
Нет плоти на его костях,
в глазницах – пустота.

И я узнала, что – пора,
и ветхий мост сожжен,
что между Завтра и Вчера
держала длань времен.

Он угрожал, гремела весть
сквозь смех, бросавший в дрожь:
«Последней будет эта песнь,
что ты сейчас поешь!»

В большом одиночестве, раненном и живом,
буду часами лежать и тихо грустить.
Судьба в винограднике моем не оставила ничего,
но смирилось сердце, простив.
И если эти дни – последние дни, увы,
я буду молчать,
чтоб с этих дружественных небес не ушло синевы,
ни одного луча.

И вот последний отголосок эха стих,
от всех сокровищ не осталось ни следа,
и обнищало сразу сердце, и грустит
в оковах льда.

Как жить тому, кто забывает о былом,
как превозмочь ему перед грядущим страх?
Его не скроет больше память под крылом,
рассеяв мрак…

Я здесь не сеяла, плуг не влачила,
и не молилась я о дожде,
только – смотрите, что получилось,
что за колосья налились везде!

Может быть, это – с того урожая,
счастья остатки с пустынной земли?
Те, что я в бедности прежде сажала, —
тайно пробились и тайно взошли?

Помню слова, что спасали от боли.
Дайте же мне воздаянье скорей,
и колоски с позабытого поля,
и с незасеянных даже полей!

Вот встреча, полувстреча, быстрый взгляд,
вот ты приветствие едва пробормотал, —
и сразу же сметает все подряд
лавина боли, счастья шквал.

И прорвана плотина забытья,
и бури не сдержать, не отдалить,
и на колени опускаюсь я,
и пью, чтоб жажду утолить…

Умирает он и уходит —
гордый взор, что весел вполне,
и вдова седая – покорность
подбирается тихо ко мне.

Кулаки разожмет, что окрепли,
и раскроет стиснутый рот,
и горстями, полными пепла,
угли тлеющие обольет.

И забьюсь я в угол без света
со склоненную головой,
и пойму я, что гостья эта
больше дом не покинет мой.

Что такое весна?
Ты проснулся с утра —
и увидел грушу в цветенье.
И давившая прежде на плечи гора
исчезает в одно мгновенье.

Так пойми:
как же вечно грустить о цветке,
том, что осень сгубила давно,
если нынче весна тебе дарит букет
и подносит прямо в окно?

Там горы к небу поднялись —
в дали прошедших лет.
И с песней я взлетала ввысь,
кричала: «Кто там? Отзовись!» —
И эхо мне в ответ.

Померк тот свет, прошли года,
вершины стерлись те.
но эхо живо, как тогда,
ты крикни, и оно всегда
ответит в пустоте.

Когда беда приходит вдруг,
когда вокруг темно, —
как сохранить хотя бы звук,
хотя бы тень, пожатье рук,
пусть эхо лишь одно!..

Мчатся тропы, сияет их белизна.
Что до этого мне, заключенной в палате?
Я стою тихонечко у окна.
Просто плачу.

Спросит врач: «Ты сегодня плакала, да?
Ты хотела увидеть, что там, за горой?»
И я улыбнусь: а ведь он угадал!
И я кивну головой.

Ну вот же, вот она, боль! На твоих же руках лежит,
близка – ты коснуться можешь, сильна – ты почти кричишь.
Так что же холоден взгляд, равнодушное сердце молчит,
страданье твое не станет единым с страданьем чужим?

Страданья – не братья, чужая боль не страшна,
и можно уйти, она имеет свой срок,
так и живет человек всю жизнь, и он одинок,
так и узнает в свой срок одиночество он сполна…

Вдруг проснуться в больнице так рано,
что все еще спят
накануне случайного дня такого,
и почувствовать – в сердце вгрызаются, сердце дробят,
раздирают его отчаянья когти.
В эти дыры мгновений прогнившую жизни нить
продевая слабой рукой,
вновь и вновь ощутить —
что здоровый узнает о минуте трудной такой?

Здесь в больнице, едва лишь сумерки недалеко —
и царит уже ночь везде,
и за ней спускаются тихо в ушедший день
примирение и покой.
Шаг врача в коридоре послышится издалека,
и своей ощутишь ты рукой,
что коснулась ее утешающая рука.
Что здоровый узнает о минуте чудной такой?

Возьми в свои руки руку мою
с любовью брата.
Мы оба знали: простреленному кораблю
нет к родным берегам возврата.

Единственный, я внимаю тебе,
сними кручину.
Мы оба знали: родных небес
не увидеть блудному сыну.

А бессонной ночью – на сердце лед,
а бессонной ночью – ужасен гнет.
Протянуть ли руку – порвать ли нить?
Отступить?

А наутро – свет. он на крыльях мчит,
и тихонько он мне в окно стучит.
Не тяну я руку, не рву я нить.
Сердце! Дай мне повременить!

Да, я такая: проста без затей,
мысли мои тихи.
Люблю тишину, и глаза детей,
и Франсиса Жама стихи.

Был пурпур мне ближе других цветов,
я жила среди горных вершин,
я была своей средь больших ветров
и своей – средь орлов больших.

Да, это было, но это – ушло.
Меняются времена.
Душа носилась на крыльях орлов,
а нынче меня не узнать…