Терентiй Травнiкъ - Время особых тонкостей. Сложенное в стихи

Поставить точку – не всегда приводит к переменам.
Бывает так, что провода провиснут, но гудят.
Окончен бал, но всё равно цветы летят на сцену,
И повторения чудес участники хотят.

Тогда выходят из кулис герои, и по рампе
Скользит софита тонкий луч, как росчерк золотой,
Как у художников строки – вниз, по настольной лампе,
Струится свет на чистый лист спасительной волной.

От точки – к точке с запятой ваяется поэма,
От запятой до запятой слагаются стихи.
Стара, как мир, как связь времён, простая теорема:
Бездоказательны они – признания в любви.

Всё потому, что здесь она не проявляет волю,
Простая точка – строчный ферзь, играет только в шах,
На слабую исподтишка не давит музе долю,
Но оставляет всё любви – влюблённые решат.

Тогда поэт идёт на риск: он вообще рисковый.
И с многоточьями строфу выкладывает в сруб.
Читатель пробует на зуб его сонет целковый,
Как ветер пробует свалить стоящий в поле дуб.

Чем больше точек, тем они в своей смелее силе,
Они, подобно наждаку, шлифуют высоту,
Как хорошо, что этот знак в лито не отменили.
Даёт надежду этот знак и пестует мечту.

Я очиняю карандаш, я убеждаю грифель
От троеточий не бежать и с силой не давить
На точки. Пусть решает всё читатель мой и зритель,
Пусть с многоточием любовь попробует прожить.

Тогда последует его удачному примеру
Весна и даже, может быть, скопирует всё в ноль,
И многопочием пройдет по паркам и по скверам,
Переиначив в ля-диез вчерашний си-бемоль.

И цвет изменится в тебе на добрый и на нежный,
И перетянут провода, и прилетят грачи.
И проредится, наконец, души твоей валежник,
И ты услышишь, как она божественно звучит.

В Москве – февраль. Москва сменила цвет
На белоснежно-перламутрово-лучистый.
Мороз такой, что в лунно-серебристом
И кобальт, и сирень, и фиолет.

В Москве – февраль. Москва сменила тон,
Взяв на пол тона выше ноту стужи.
Теперь в угоду ранним вьюгам служит
По-зимнему звучащий камертон.

В Москве – февраль. Москва сменила фон:
Теперь метели на переднем плане.
И очень скоро снова модным станет
Заснеженностью сотканный шифон.

В Москве – февраль. Обыкновенный день.
Дымки из труб до неба дотянулись,
Скупое солнце гонит холод с улиц,
И в переулках застывает тень.

В Москве – февраль. Всё радует меня:
Замёрзший пруд и, где-то с прудом рядом,
Галдящая на горке ребятня,
Повылезавшая с салазками из сада.

В Москве – февраль. Пишу в конце альбома.
Над каждой строчкой рдеют снегири.
Теперь есть всё в нём – таинство зари
И безделушки, спрятанные гномом,
И убелённые зимою фонари,
И даже то, что я сегодня дома,
Всё это есть – теперь оно знакомо —
Всё без труда сумеете найти.

Который день горит лампада.
Жизнь произносит имена
На все пути и времена —
И больше ничего не надо…

И больше ничего не надо…
Вздохнёт мелодией струна,
Земля укроет семена —
А там весна… А там весна!

И больше ничего не надо…
Всё тоньше и слабее лёд.
Тепло. Гнездо зарянка вьёт,
И белым яблоня цветёт…

Так, видимо, заведено
И больше ничего не надо —
За листопадом ходит снег,
За ночью день, за веком век,
За человеком человек…

И больше ничего не надо…

Поэзию высаживают в зиму,
Чтоб по весне на паханых полях
Стихи всходили б, набирая силу,
И словом полнилась бы всякая земля.

Я слушал их, трудяг-поэтов русских,
Неопалимых адовым огнём —
С душою широченною, но узким
Идущих в гору торную путём.

Я видел их, российских словоносцев,
Распятых перекладиной строки —
Хранителей пера, оруженосцев,
Неписаных наследников любви.

Уставших провозвестников надежды,
Глаголом жгущих пагубы души.
В холщовых рубищах, а не в цветных одеждах,
Стоящих на колдобинах межи.

Я слышал то, как с их надрывным стоном
Плуг совести рвал в клочья борозду
И метил словом каждую версту,
Как колокольни метят долы звоном.

Я верю им, поэтам на Руси —
Каликам и баянам седобровым,
Колодникам и странникам суровым —
Я верю им, поэтам на Руси!

И может так случиться, что дойдёт
До мест, куда все умирают люди,
Их слово – так оно и будет —
И сохранит, и слюбит, и спасёт!

Я переписывал её —
Тетрадь своих воспоминаний —
Менял причёски у названий,
И в бочку с дёгтем капал мёд

Из лучшего того, что было
Пятнадцать, двадцать лет назад,
Того, что память сохранила,
Когда закончился парад.

Но высохли цветы, и разом,
Не запасаясь на потом,
Потрескались ampel и вазы,
И безуспешно бились лбом

О бронзу старенькой пружины
Два молоточка от часов.
Так, словно бы кричали: «Живы!
Мы живы, сбейте же засов!»

Но память, что та королева, —
Решает всё и вся сама.
Тем сводит надписи с ума,
Гоняя, как дворовых девок,

Полунамёки и штрихи,
Засечки, символы и знаки.
И брешут по ночам собаки
Её от травли и тоски.

Я переписывал не раз
Тетрадь своих воспоминаний,
Как граф Эдмон, копал я лаз,
Теряя веру в силу знаний.

Как вдруг, в одну из тех ночей,
В которых тлеет луч заката,
В увязке стареньких ключей
Нашёлся ключ от каземата.

Щелчок и поворот! И в ряд
Построились факелоносцы.
И жизни простенький наряд
Им память выдала для носки.

Решётка сдвинулась, и свет
Проник в темницу, сделав чудо:
Навеки сосланный поэт
Им извлечён был из-под спуда.

Навеки списанный сюжет
Был летописцем восстановлен.
И тем же часом был помолвлен
С бессмертным именем поэт.

Есть что-то грустное, когда
Февраль возьмёт да потеплеет,
И солнце нехотя пригреет,
И под льдом вздохнёт вода.

Но я не буду торопить
Денёчки зимние с ответом,
Но я не буду выносить
На лист весенние приметы.