Арон Липовецкий - Уроки живописи. Эхо. Стихи и переводы

Рукою сильной, мышцею простертой,
ладонью открытой повели остановить.
Чуть наклони вперед,
кивни кончиками пальцев —
хватит, мол.
Дай ему распороть эту свору песью,
повисшую на щетине,
отшвырнуть бревно,
за которым прячутся мужики,
ворочаются поторапливаясь,
кряжистые лодыжки упирают,
выставляют длиннорогие шипастые вилы.

Замрут собаки в прыжке, застынет выдох в трубе.
Он лишь хотел опьяниться гнилой травою,
настучать письмо вслепую по клавишам корневищ,
по слою жухлых листьев туманом расправиться мощно,
хлынуть, пролиться в лес ручьями темными томными.

Позови санитаров, врачей, сиделок милосердных,
знахарей, ворожей, шаманов камлающих
с корпией паленой, йодом летучим.

Тебе ли не знать,
вынюхали, взвесили, отмеряли они —
сердце его похоже на человечье,
на их одряхлевшее.
Они за сердцем его пришли,
эти всадники, что ворвутся вот-вот
с копьями, клинками, мушкетами,
алебардами, арбалетами, стилетами,
лезвием за спиной, заточкой, ложкой тупой,
разогнутым крючком с заусенцем ржавым.

Объясни им, что опоздали они, дураки.
Пацан этот, под картиной спящий,
с ангиной и жаром в градуснике под мышкой
забрал его сердце, ну и что, что нечистое,
зато о страхе забыло, смерти не знает —
только такие побеждают.

Не буди его,
операция по вживлению прошла успешно:
немного ярости, немного слез.
Забрал он жестоковыйность веселую
под наркозом боли горловой
с фурацилином канареечным, прополисом на спирту,
здесь, за перегородкой, где темно и тихо,
где он один и все одному.
Пару дней еще, и выйдет к ним.

Я вышел, но остался в комнате магнит
высокой стойкости в иссохших досках.
Смола воспоминаний застыла по щелям.
Сознайся, расскажи, о чем она темнит,
что за сюжет в глотках и папиросках
скрипит и стонет по ее петлям?

Лишь пальцем проведи, апрельской бирюзой
ответит львиный лик и пастораль прольется.
Нахлынет стук дверей и каблучков
и хохот шелковый и комариный зной
и мёдом медным в строгости пропорций
девчачья радость древних косяков.

Попрятались гурьбой за ними второпях
купечьи прихоти и аромат волокон…
– Какая им теперь дорога предстоит? —
я шел и мнилось мне в деревьях и камнях
тянулись шлейфом родственники окон.
Там даже время в очереди спит.

Напоследок он оглянулся в дверях:
альбомы, книги,
портрет в простенькой оправе,
его мольберт и кисти…
– придется обойтись,
обойдемся, дело наживное.

Лео ждал внизу,
он нервничал: кругом же немецкие патрули.
Братья Майер растворились в городской неразберихе,
они разошлись, чтобы ускользнуть из города,
как надеялись и тысячи других евреев Праги.

– Мне повезло, он был любитель искусства,
комендант пересылочного лагеря на Маврикии.
Он рассказывал мне о Ван Гоге, – Бедя усмехается,
– «Винсент был очень несчастлив:
картины его не продавались,
долги брату Тео росли,
женщины его никогда не любили…
И это испепеляющее солнце Прованса»

– Зато как я бывал счастлив на Маврикии,
когда получал от него «гонорар»
за копию Ван Гога.
Тогда для Ханы
я снова был высок, красив и талатлив.
Я мог убедить себя на весь долгий вечер,
что Лео жив, что картины не сгорели,
что я еще поймаю
эти тающие облака, розовые и голубые,
эту дымку лиц под масками и цветов на шляпах.
Мы с Ханой устраивали пир
и я рассказывал ей о массариковской Праге,
о воздухе молодой свободы.
Она ведь не бывала в «Латерна Магике».
В папиросном дымке снова возникали
лица-маски Йожефа Лады, Яна Зрзавого
и возвращались горячие споры
об экспрессионизме и романтизме
под лучшее пиво Европы.

Прежде, чем спикировать при боковом ветре,
пустельга набирает высоту, еще не зная цели.
Писец не успеет выдавить на глине список ее побед.
Пишет он быстро, таких-то ловких на пальцах руки,
влажная глина податлива и лежит неподвижно,
он любит эту отборную мягкую глину сильнее,
чем сорок тысяч братьев, он умеет касаться ее тяжести
с обеих рук, но даже тогда
бурая пустельга летает быстрее и против ветра,
да еще и сама по себе, а не у ловчего на поводке.
Она атакует полевку с трепетом, окрашивая собою степь,
словно колибри зависает, учуяв нектар.
Глине не стать царицей библиотек,
разобьют таблички все, кто встретится на пути.
И что останется векам, ради которых ее обжигали
крепче камня, складывали в прочные ниши?
Писец ловит пустельгу одним движением.
И она летит себе, а табличка живет с ее отпечатком.

Слежалась стелька в темном передке
у одного из вытоптанных тапок,
в передней сумрачно, и на половике
ботинок мокрый повалился набок

А дальше, в комнате и в кухне, на углах
клубясь, рассеивается из окон
свет. И в унисон подавленности мгла
примолкла на полу между волокон.

Среди порочного нагроможденья книг
я выберу уверенным наитьем
альбом, в котором давний мой двойник