Магистр Тени Нихиллим - Душа. Сборник стихов

Один! Шепот взволнованных мыслей подобен шороху осенней листвы.
Посмотри! Краткосрочный взлет эйфории стоил остатка жизни в грязи? А вы?
Утопая в луже с останками ненужной слюны, умы
Теряют краски, что обратная сторона яркой ныне луны.
Отрицание обществом индивида, отдает в черепе канонадой войны.
Холодны взгляды тех, кто коснулся, впоследствии, звонкой струны,
Что натянута гранью, меж суровой реальностью, и тем, где рождаются сны,
Прорастив, среди лютой зимы непристойности, побеги чистой и новой весны.
А это означает – Два! Дотянулись бы вы до этих высот, преодолев себя? – Едва!
Тщательно вглядываюсь в ваши лица, достигая самого дна,
Но сущность личности, под пластиковой маской стереотипов, уже не видна.
Замирают навеки сердца из свинца. Отягощенные скупостью алчности,
Даруя кров для Золотого Тельца, на посулы эти, что идут без конца,
Воздвигая храмы Ему, навеки в кабале Лже-отца.

Окно распахнуто и бледный лунный диск,
Напрасно дарит ложные надежды,
О том, что время, в свете его искр,
Замедлив бег, покажется безбрежным.
Рисуя образ, тени, на стене
В нелепой пляске сумрачного танца,
Когда-нибудь ты вспомнишь обо мне,
Дотронувшись до фотографий в глянце.
Ведь я уйду за грань, растаяв как туман,
Оставив за собой, лишь тлен и пересуды.
Ты знай одно – и это не обман,
Что я навечно буду помнить твои губы.

Я хочу быть твоим одеялом, я безумно ревную к нему.
Ведь оно тебя ночь обнимало, да к тому же еще не одну.
Я ревную безумно к подушке, что познала всю мягкость волос
И ласкала настойчиво ушко, поцелуем столь страстным взасос.
Я ревную безумно к простынке, что познала тебя в высший миг,
Когда ты вся растаяла льдинкой и сорвалась на стон и на крик.
Я ревную… и мне очень плохо, без тебя я не в силах дышать.
Мне не сделать уже даже вздоха, чтобы в мыслях тебя не обнять.
Я люблю тебя, знай, больше жизни – как никто никогда не любил
И ревную, вдруг ставши капризней, ведь держаться уже нету сил.

Мои тормозные колодки разума стерты.
Метеоритным дождем летят мысли – сыплют искрами.
Эндорфин набирает обороты, по серпантину аорты,
Играя дрифтом с запредельными рисками.
Чувствую, что возношусь в небо, в синюю высь,
Я и желания, слились теперь в одно целое.
Наши пальцы, в ладонях, проводами сплелись
На заправке, эйфории, сладких поцелуев под омелою.
Стрелки спидометра, строго берут перевес на восток —
Там, где лунный месяц игриво танцует ламбаду
Тюнинг твоих форм в его свете, поверь мне, смог
Эффектным появлением сразить любую преграду.

Продажный люд, страшней чумы, лишенный для себя святого.
Считают подлые умы, что в этом нет уже плохого.
Но чего стоит человек, лишенный в раз свободной воли,
Зубрящий славно манифест, написанный совсем не Колей.
Ну что ж, Германия, Берлин – довольных лиц прямые взоры,
Потомки дьявольских убийц, что положили трупов горы.
Глядят теперь на сопляка, что послужил для них лишь пешкой,
И тем унизил на века, деяния тех, кто там не мешкал,
Под яростным огнем врага, где полегли и мои деды,
Мне их решимость дорога и этим славиться ПОБЕДА!
Смешно же слушать гнусный бред, о том что есть мораль фашизма,
Пришедших в чуждую страну с милейшим ликом пацифизма,
И что каратели «ЭСЭС» – (не знали мы) святые люди,
Что мыло делали с детей и умерщвленных всюду груды.
Но это «добрые отцы», тактично скрыли в Бундестаге
И в воду кинули концы, мораль рисуя своей саге.

Закованный в сталь, всем казалось он стоек.
Поскольку, всегда, выступал впереди.
Он вдосталь познал, что войны привкус горек.
И руки его, уж по локти в крови.
Изведал что есмь, лишения и голод,
Потрепанный стяг развивал на ветру,
Когда до костей пробирал лютый холод —
Он просто молился, чтоб выжить к утру.
Когда неприятель рубил, словно дьявол,
С оскалившей пасти вонзая клинки,
Он прятал забралом, что страх его плавал,
В крови и сковал позвонки.
И крепкие латы скрыв оцепенение,
Под тяжестью статной своей,
Спасали от смерти, а может везение,
Над роком довлело сильней
Он вновь выживал и готовился к бою,
Он жив, но другие лежат…
Напрасно его нарекают – героем,
Познавшего весь Мирской ад.

Броня истины, местами изъедена ржой
– молью временной скоротечности.
Рожденные под несчастливой звездой,
Молятся идолу – вечности.
Вспоротые, словно труп великомученика, слова,
Выдранные из контекста писаний бездумно,
Капают темной кровью лжеучений сполна,
Ратники бьются в конвульсиях шумно.
Лязг копий очередных порицаний звучит,
Ставя надежду с мечтой на колени,
Яркой кометой по небу летит —
вестник дурной, эта слабость от мнений.
Горстка апостолов, меж собой, разделив хлеб,
Тягот и горечи тайных познаний,
Ведает правду, что Мир людской слеп,
Не принимая благого старания.
Значит, опять воцарится война,
В не проходящем, бурлящем потоке,
Что утянула в глубины, до дна,
Где словно черви – людские пороки.
Плачьте святые, полные добра, небеса,
Мироточьте иконы из туч, ливнями скорби,
Громом гремите осуждающие нас голоса,
Бичом молний, хребет Земной от ударов сгорбив.
Может быть с этим, хотя бы тогда,
Свет достучится до безумцев в оковах,
Воцарив мир в их сердцах навсегда,
Горизонтов познания им открыв новых.

Далеко за полночь. Ночные страхи сползаются с дальних углов. Без слов, ясно, что здоровье опять покидает вновь, Мое тело подобно осажденному замку, чей ров, Ненадолго спасает от захватчиков, что прольют мою кровь. Казалось, что сработал сигнал установленного времени, Строго, в пять ноль ноль. Ой! – Я словно ишак, ропщущий на непосильность бремени, Криком сетую на юдоль. Сквозь мутные стекла окна, Свет падает на диван, что порядком изъела моль. Стыдно признать, что немощь моя видна – Въелась в него слез едких соль. Я – одинокий и дряхлый старик, что почти доиграл свою роль. Запах пыли и затхлости, провоцируют новую хворь. Ирония в том, что проводником жизни, как раз и выступает боль. Только время для нас: и судья, и палач, и король. Страшно… в одиночестве различать ход неумолимых минут, Что охватят тебя словно спрут и больнее сжимают и жмут, Забирая твою жизнь, без остатка, как те угли, что уже не зажгут!
Ты одной ногой там, а другой, до сих пор, еще тут. Я безумно устал, ноет тело и тяжко дышать, Серым пеплом давно изувечена черная прядь. Но куда не беги, от себя все равно не сбежать. Раз здесь прожил всю жизнь, значит, здесь, час пробьет помирать. Сколько раз, осуждающе взвешивал каждый момент, Как богатый клиент, для кого весь сюжет кинолент, Снят искусно, но нужно беречь каждый цент. От того, я, как ревностный критик и жадный агент. Это жизнь промелькнула моя, что теперь уж подходит к концу. Где же дети мои, что забыв, не приходят к отцу?
Только горечь, как рота солдат, что стоит на плацу, Марширует слезами, что бегут по щекам и лицу!
Жив ли я, коль давно целым Миром забыт?
Дом – не дом, а надгробие каменных плит, Где один человек, да к тому же еще инвалид, На часы, в одиночестве, полном, глядит!