Елена Крюкова - Память

Все Царское у тебя – и зипун, и тулуп.
Все Царское у тебя – и изгиб ярких губ,
И синь очей из-под век,
и на плечах алмазный снег,
и ожерелье вьюги.
Вся жизнь твоя Царская – в огне и в беде.
И ты, Царица, в небе летишь, на Страшном Суде,
И сосцы твои – звезды, и руки твои – звездные дуги.

И глаза твои, Царица, – один Сириус, другой Марс:
Они жестоко и страшно глядят на нас,
И ладони твои, Царица, – звездные лики:
Они обернуты к нам, и пальцы подъяты, как власа, —
Живи, Царица, еще час, еще полчаса,
А там – душа пусть выйдет в звездном крике.

И раскатится крик над ночной тайгой – Страшный Суд!
И ты упадешь с небес, Царица! И тебя унесут,
Увезут на телеге с зеленого льда расстрела:
Ах, была ты дура из дур, что орала так —
Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,
И это длинное, худое, животастое, ребрастое,
старое, Царское, детское, нищее тело.

А и где душа?.. А и нету души.
Тихо из мира уходи. Звезду туши.

Я – ребенок. Ночами мне снится
елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы —
двух привязанных белых щенков.

Я сижу на коленях у мамы,
как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо
не во двор, а на зимний базар.

Стружки белые пахнут цветами.
Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая,
над торговками елка торчит.

Льется медленной медью из крынки
желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки
и прикрыты капустным листом.

Сыплют красные грубые пальцы
на прилавок седой из мешка
деревянных медведей и зайцев,
словно ягоды из туеска.

Я мечтаю о зайце дубовом.
Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом
и отчаяньем детским плачу.

Я стою – чуть пониже прилавка.
Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой
от распахнутых шубой времен.

Мать берет меня на руки круто
и несет меж торговых рядов —
от зимы сухорукой и лютой,
от счастливых еловых годов,

мимо ругани, купли-продажи,
мимо ларей, прикрытых мешком —
в жизнь, где связаны честность и кража
воедино – колючим пучком.

Обнимемся мы, сцепимся – не разрубить ножом.
Мы, люди, к людям лепимся – и судорогой – жом.

Одежда вдоль разорвана – и бархат и атлас!..
Мы голыми, мы гордыми пребудем среди вас.

Весов корзина грязная наполнена: жемч у г?!
Живое злато красное – мерцанье нищих рук!

В заплечной давке, в крошеве
Лиц-рук-лопаток – в пляс, —
Алмазные горошины любимых, бедных глаз!

Хлестай нас, время лютое. Шарь по карманам грош.
Фаворским ветром сдуты мы. Далёко нас найдешь.

Раззявят пасти в хохоте, стыдом воткнут персты —
Обнимемся мы в грохоте, где пули и кресты!

Все выпито. Все обнято огнем. Все сожжено.
Осталось нам – все отнято! – объятие одно.

Огромное, стослезное: прощай… навек… уже?!.. —
Как волчий ветер, грозное,
Заплатой – на душе.

Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака —
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.

Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали…
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.

Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура – щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…

Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: – Ты со мной, ты во мне, —
И, совсем уже тихо: – Ты слышишь, любимый?..

А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин —
Будто факел чадящий во тьме запалили.

Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял!
И валторновый хор
Так фальшивил,
что жить не хотелось на свете.

…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.

И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, —
Метелью пьяной близ тебя качаться.

Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.

Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.

Я вижу, как – осанистей царицы —
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!

Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий —
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!

О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю —
А ты – мои голосовые связки.

Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,

Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,

Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! —
Про то, как жить осталось очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, —

Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, —
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!

Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.

И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.