Елена Крюкова - Память

И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка: – Спаси! Сохрани… —
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.

А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом…
И шептала Девчонка: – Робенок помрет… —
И мечтала о нем – о живом! О живом!

Через звездную кожу ее живота
В пулевом, бронебойном, прицельном кольце
В мир глядела замученная красота
Царским высверком на пролетарском лице.

В мир глядели забитые насмерть глаза
Голодух, выселений, сожженных церквей,
А Девчонка шептала: – Ох, плакать нельзя…
А не то он родится… да с жалью моей!..

И себе зажимала искусанный рот
Обмороженной белой худою рукой!
А Старуха лежала. И мимо народ
Тек великой и нищей, родною рекой.

Тек снегами и трупами, криком речей,
Кумачом, что под вьюгою – хоть отжимай,
Тек торчащими ребрами тонких свечей
И командами, что походили на лай,

Самокруткою, что драгоценней любви!
И любовью, стыдом поджигавшей барак!
И бараком, что плыл, словно храм на Крови,
Полон детскими воплями, светел и наг!

Тек проселками, знаменем, снегом – опять,
Что песком – на зубах, что огнем – по врагу!

…И стояла Девчонка – Великая Мать.
И лежала Старуха на красном снегу.

Дайте мне умереть вместе с веком:
Тем в подвале убитым Царем;
Рыжим фрицем; обугленным зэком;
Пьющим ром в анфиладах хором
Старым деспотом – в оспинах рожа;
Храмом, взорванным лютой зимой…
…Как с Тобою похожи мы, Боже,
Мой бессмертный, отчаянный мой,
Мой ободранный, голый, без кожи,
На снегу Бесноватый Немой.

Нет, здесь столы покрыты не сукном
Зеленым, – а гнилой клеенкой.
Хруст огуречный снега – за окном.
И вьюга плачет звонко.

А мы сидим. Глаза обведены
Бессонной черной метой.
О карты! Вы меж мира и войны
Летящие планеты.

Засаленной колодою трясу.
Сдаю, дрожа руками.
Я Дамы Пиковой площ а дную красу
Пью жадными зрачками.

Табачный дым – старинный гобелен…
На вилке – сердоликом —
Селедка… Позабыт и фронт, и плен,
И дочкиного крика

Предсмертный ужас, и глаза жены,
Застывшие небесно…
И этой близкой, яростной войны
Хрип и огонь телесный…

Забыты гимнастерки, ордена,
Зенитки и разрывы…
Ох, карты!.. Лучше всякого вина,
Пока мы в мире – живы…

И бабий, теплый нацепив халат,
Очки на лоб подъявши,
Играет насмерть в карты грек Сократ,
Афинский шкет пропащий.

Играет врукопашную, на дзот
Врага – бросает силы:
Эх, черная одна лишь масть идет,
Собака, до могилы!..

Таращатся бессонные дружки.
Ползет под абажуром
Змеиный дым. Валятся из руки:
Валет, король с прищуром…

И, козырь огненный бросая в гущу всех,
Кто сбился ночью в кучу,
Смеешься ты, Сократ! И хриплый смех —
Над лысиною – тучей.

И шавка тявкает меж многих потных ног,
Носков, сапог и тапок!
И преферанса медленный клубок…
И близкой кухни запах…

И – ты пофилософствуй, грек Сократ,
Тасуя ту колоду,
Между картин, что ведьмами глядят,
И рыжего комода,

И слоников, что у трельяжа в ряд
Так выстроились чинно —
О том, что нету, нет пути назад
В горячие Афины, —

А только есть седые игроки,
И костью пес играет!
И бубны бьют!
И черви – близ ноги
Ползут и умирают!

И пики бьют – наотмашь, под ребро!
И под крестами – люди…

Играй, Сократ.
Проматывай добро.
Твой козырь
завтра будет.

О, коли Время можно загасить
Одной ладонью голой,
как свечу!..

Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.
Сорвут с плечей рогожу и парчу.
Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.
Его глаза звериные красны.
Он слямзит, выжрет, оболжет, продаст.
Он маску мира вздел на рык войны.
По улицам его трусят, трясясь,
Людишки. Морды лошадины их.
И бьется нежное лицо, как белый язь,
В дегтярных топях кабаков ночных.
Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.
Всех серафимов я в анналы лба
Запхала. Вавилонскую зарю
С натуры малевала я, слепа.

Заплеванный мой, каменный мешок,
Любимый город может спать споко… —
Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.
Простимся. Разрываться нелегко.
Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.
Церковная – в За-русско-речье – мышь.
Ты тесаком мне пуповину режь,
Свиным ножом!
Я заплачу барыш.

От улиц блестких, хлестких, дождевых;
От красных башен – зубья чеснока,
Моркови ли, где колокольный дых;
От кусов снега – белого швырка
Купецкого; от ночек, где подвал
Ворочался всем брюхом мне навстречь,
Бутылью, койкой, куревом мигал,
Чтоб закавыкой заплеталась речь,
Чтоб лечь живее,
чтоб обнять тесней,
Чтобы мертвей – метлой в ночи!.. – уснуть…
От воплей Вавилонских матерей,
Чей за сынов гробами – зимний путь;
От следа той Боярыни саней —
Двуперстье – ввысь! – на горностай-снегу;
От подземельных, воющих огней,
Что розвальни железны на бегу
Рассыплют… —
от разряженных цариц,
От нищенки, кудлатой, как щенок, —
Иду я прочь от лучшей из столиц,
Эх, розвальни мои – лишь пара ног!

Я ухожу навек, мой Вавилон.
Москвища ты, Москвишечка, Москва —
Тоска; Москва – Молва; Иван спален
Великий – почернела голова.
Пророчу велий в будущем пожар.
Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..
Пророчу огненный, над грузным снегом, шар —
Он все сожжет. Он будет век летать.

И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв
С-подмышек, из-за пазухи, крича:
– Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. —
В меня как дунут, будто я – свеча!
Весь люд мой Вавилонский заорет!
Костер пожрет и жемчуг и мешок!
Я ухожу навек, о мой народ.
Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!
За все грехи. За крупяную мышь
Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж —
Костер Московский,
весело горишь,
Огнь Вавилонский,
души живы ешь!
И, мразь и князь, калека и юрод,
По стогнам,
по соборам,
под землей —
Пребудут все в огне – святой народ,
И – мученства венец – над головой!

Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.
Я так любила – в сердце нищеты,
В обломках досок, где жила-плыла, —
Кремль ненаглядной, женской красоты.
Я церкву каждую, как тетку во платках,
За шею обнимала, омоча
Слезами грудь ей… Ты живи в веках.
А я сгорю. Такая я свеча.
А я сожгусь. Истлеет в пепел нить.
Развышьет сажа вьюжную парчу.