Ольга Краузе - Харьковская тетрадь. Стихи 2011–2018 гг.

И вот разложила старуха карты,
а там шестерка, туз и валет.
Опять проводник прокричал и куда-то
пропали карты. Седой рассвет

забрезжил. И снова я не узнала
что означала во сне змея.
И снова поезд на три вокзала
из Петербурга довез меня.

Мечусь между белой и черной ночью.
Душа заплутала в кибитке стылой,
где печь выскребают и Zinger строчит
из крайней, заросшей бурьяном могилы.

А когда было проще? Да когда-то было.
Упустила я тот момент, упустила.

Распылила силы в гульбе с друзьями.
Ну и где они? Кто не здесь, кто в яме,

кто на дне таком, что мороз по коже,
кто уже не друг. Даже не похоже,

что когда-то был самым верным другом,
а сегодня мимо, и не то, чтоб руку

протянуть – кивнуть, подмигнуть не сможет.
И ему я больше не подруга тоже.

Нас ломала доля, нас меняло время.
В сердце нет досады. В дружеской измене

кроется знаменье нынешней эпохи.
Память прошлой жизни собирает крохи,

чтоб опохмелиться от того веселья
дружного, шального, пьяного безделья.

Эта дама с собачкой нечеховского разлива
в нашей рюмочной ошивается
постоянно.
И в стакане ее портвейн не кончается —
дама пьет красиво,
по глоточку-капельке, не спеша.
Далеко не свежая,
но по своему хороша.
Даже последний пьяница
при ней материться не смеет.
Все пытаются
умные разговоры вести
про артистов кино, а еще стихи
ей читают разные.
Вы мне не верите?
И напрасно.

Вы зайдите сами сюда под вечер.
Здесь, в дыму забвения душу лечат
и свою беспомощность утешают
бывшие полковники,
герои-любовники…
Жизнь большая
то ли была, то ли мимо прошла.
А собачка? А что собачка —
маленькая сучка непонятной породы,
скромно угощается колбасной шкуркой,
загадочно молчит, как и ее хозяйка.

Правда, злые языки пустили коварный слух,
будто дама отродясь глухонемая
и пол жизни провела в городском дурдоме.
Но буфетчица Тоня
утверждает, что если бы не эта дама,
у нас бы давно был шалман и притон.
А так, приличное заведение.

Мы говорим не то, что думаем,
думаем не то, что подразумеваем,
а делаем, как прикажут,
а не то, что хотели бы делать.
Так уж устроен мир нормальных людей.
Вот, и кто тем укладом доволен?

Но живет во дворе у нас Коля —
тихий такой дурачок.
Верит каждому слову буквально,
улыбается ни о чем,
со всеми здоровается за руку.
Руки его теплые, мягкие. Натурально
переживает за всех.
Обидеть такого паскудный грех.
И мы уж, как можем,
при нем хорошими быть стараемся,
чтобы Коля зря не расстраивался.

А Коля опять заболел —
врожденный порок сердца,
слабый иммунитет и другие
сопутствующие диагнозы.
Его мама, дворничиха Егоровна,
умаялась с ним вконец.
И мы притихли.
Страшно Колю-то потерять.
Ходим на цыпочках, шепчемся:
«Вы слышали? – Коля-то болен.»
Куда нам, таким, без Коли?
Как бы не скурвиться окончательно…

Ни платочка, ни колечка,
ни цветочка за любовь
вышел утром, отряхнулся,
как в уборную сходил.

Ну, не принц и не на белом,
и совсем не на коне.
Просто так, с тобою путался,
в замужество не звал.

Васькиной тебя подстилкою
считали за глаза.
А когда ты окочурилась
на фабрике своей,

Васька взял, да и повесился
в сарае, в том углу,
где впервой тебя, по пьяне,
грубой силой завалил.

Нервы на грани, когда под ногами
громко и грузно хрустит серый гравий.

Ты, хоть ослепни, старанья напрасны —
гравий тот серый, он серый, не красный.

Серый подходит всему полумерой.
В разных цветах сочетается серый.

Только душе моей ближе, сродни
темно-бордовый и красный гранит,

с черным вкрапленьем, почти однородный.
я выбираю камень надгробный,

где остается только отметить
имя и даты рожденья и смерти.

И пробудиться от содроганья,
чтоб не узнать – для кого этот камень.

На эту лошадь ни кто не ставил.
Экстерьером не вышла
и порода сомнительная.
Не похожа такая на победителя.
И, когда фавориты ей проиграли,
все кричали, что это афера,
что в следующем забеге
она непременно рухнет,
не сделав и полукруга.
И снова все просчитались.

Украденная мальчишкой
со скотобойни кляча
бежала, летела, мчала,
навстречу жизни, в начало
судьбы своей ранней, юной,
когда жаркой ночью лунной
паслась в табуне беспородном,
в полях, за колбасным заводом.

В длинной жизни толку мало,
светотени полумрак.
Где-то я не рассчитала,
что-то сделала не так.

Набело не перепишешь,
все сначала не сыграть.
Вот бы глубже, в чем-то выше…
Тише, блажь не благодать.

Не оценит благодати
неуемная душа.
Сколько дашь ей, все растратит,
не накопит ни гроша.

Но свербят шальные мысли,
будоражат мозг опять:
Мне б в лесу зарыться в листья
и всю зиму там проспать.

А весной проснуться новой,
да не то, чтоб молодой.
Молодою-бестолковой
я была уже. Другой,

беззаботной и крылатой.
Слишком долго по земле
я плутала и куда-то
растеряла много лет.

Долго шла, а время скачет.
Надо крылья, чтобы впредь,
на остаток дней иначе,
отстраненнее смотреть.

Мелодия мне
до скончания сниться,
от самого детства.
Верни мое сердце,
Печальная Птица,
верни мое сердце.

С тех пор, как ты тайну
гармонии слова открыла,
осыпав цветами,
тревожа забвенье могилы,

за флейтой твоей
босиком по камням и осколкам
бреду одержимо.
А сколько идти еще, сколько?

Если идти по дороге, то там, где конец,
может быть яма, тупик или чистое поле,
или ворота в загон для покорных овец,
или… Да, что там гадать? Ведь никто не неволит.
Просто иди, или так у дороги сиди,
жди. Где все кончится, здесь иль застанет в пути,
или в конце той дороги? Но хочется верить:
Там, далеко-далеко мне откроются двери,
я отряхну с себя старость, как пыль у порога,
чтобы бежать босиком своей новой дорогой.