Иосиф Гальперин - Глаз всеобъемлющий

Как липнет липовый цветок
к листу почти такого ж цвета,
на огонёк летит, жесток,
дым мотыльков в разгаре лета.

Притянет – и не оторвать! –
намёк на родственность, приманка,
метафор общая кровать,
воронка, раночка, обманка.

А что ж тут общего, скажи?
Рожденье, зренье, умиранье.
Похоже всё, что хочет жить,
и на огонь похожа рана.

Ты только руку протяни –
к тебе черёмуха качнётся,
хоть ты её не обмани,
не оборви. Тебе зачтётся.

На перечень ручьёв,
и речек, и ключей
готов истратить взгляд
лампадок и свечей.

Мучительно искать
в болтливой тишине
источники – для всех,
прозрение – в огне.

Прост и закрыт язык
капелей или струй,
но если жаждет люд,
то напоить – рискуй!..

В пещерной темноте
среди пустынных гор
расселину рассёк
призыв, как приговор.

Но жажду утолив
вперёд на тыщи лет,
невнятен стал ручей,
и непрозрачен свет…

Сквозь дёрн, среди травы
в песке пробился ключ.
Смешные пузырьки
перебирает луч.

Потемневшим лицом
вода припадает к песку,
после блеска зеркального
ясность до дна.
Посмотри на пруды:
их вгоняет в тоску
та же темень небесная,
отражена.
Посмотри на себя,
погоди, задержись в октябре,
крохи листьев сгорающих
к силам добавь,
бровью ивы зелёной коснувшись,
лицом подобрей,
опоздавшую зелень
со снегом поздравь.

Когда метафорический сквозняк
соединяет дальние значенья,
как бы телеграфический столбняк
идёт по полю мимо населенья,
я думаю о радиоэфире –
одном на всех.
На всё вещанье в мире.

Некто
рисует миры
на песчаной отмели.
Неудачные
быстро смахивает сам,
удачные
смывает волна.

Плезиозавр,
подымая утром голову
над солёной водой,
думать, видимо, не мог,
но вполне ощущал:
как хорошо!
Ему повезло родиться,
он видит солнце,
лучшего мира нельзя вообразить.

Плезиозавр вымер
65 миллионов лет назад.

Каждое существо,
подымая утром голову
над солёным океаном жизни,
хоть раз да почувствует:
как хорошо!
Ему повезло увидеть солнце,
родиться в лучшем из миров.

Если бы до сих пор
жили плезиозавры,
новых миров
никто бы не увидел.

Там, где птичья душа и собачья, –
там найдётся местечко моей,
у святого Франциска на даче,
за границами райских цепей.

Не молился, не верил в вериги,
обязательства не принимал,
ни одной из великих религий
не был впору, наверное – мал.

Недосказанный, недоучёный –
я рукою махнул на него –
тает мир мой, как лёд наоконный
от дыхания моего.

Я не выдержал в жизни экзамен,
не пришёл в человеческий вид,
но душа моя льётся слезами
и с Франциском святым говорит.

– Тронулась душа и просится наружу.
Ты прости меня, сестра, но я умру.
– Вот и ладно, не держи в неволе душу
и не бойся гаснуть искрой на ветру.
Разве ты гореть, как прежде, сможешь?
Тяжело на свете жить трухой…

Говорит одна, другая, ёжась,
примеряет вечный холод и покой.

– А не грех туда спешить, сжигая корни?
– Разве прутья – это корни для огня?
Мы, как ветки, к небу тянемся исконно,
нас костры тревожат, пламенем маня…

На клеёнках лёжа рядом, голые старухи
в запертой палате третью ночь.
Сказки, капельницы, нянечки и духи
одинаково не могут им помочь.

– Ну а ты, сестра, пойдёшь за мною?
– Догоню, не знаю лишь – когда.
Ты не думай, я глаза тебе закрою.
Только… я ещё к полёту не годна.
– Будто камень падает с души, ущербный, –
тело, ахнув, отпускает в путь меня.
– Да, наверное, как камень у пещеры
утром третьего обещанного дня…

Прутики в костре реинкарнаций
обсуждают Божье торжество.
В склепах областной реанимации
долго не содержат никого…

Молнии летают у небесных врат –
ножницы кривые режут путь назад,
и теперь насельники кисельных берегов
со споротыми ценниками – кто раньше был каков.

Не понять им, бедным, нынешний расклад:
в рай они попали или влипли в ад?
Души бестелесные не взвесишь на весах,
мысли бессловесные не помнят о грехах.

И решает смелая, бедовая душа:
«Я в раю, наверное, – была я хороша!»,
а душа смурная ничему не рада:
«Мне куда до рая! Я в районе ада».

Смотрят друг на друга в парилке облаков:
в бане нет отличий, в бане нет грехов,
сколько вместе быть ещё?

Вот оно, чистилище.

Будешь падать – подгибай колени,
чтобы не удариться плашмя…
Сколько ненамеренных Каренин,
если поглядеть вокруг меня!

В доме повешенного
говорят о кресте.
Значит,
чужие.

Как пальма
среди олив –
причудлив,
но неприхотлив.

Условная цифра.
Но из-за нее и наша жизнь,
и древние развалины
остаются вместе в прошлом тысячелетии.

Я свободен
от мизинца правой руки до мизинца левой ноги.
Каждое утро
подтверждает версию о личном бессмертии.

Я набью своим молчаньем том
только для того, чтоб различать,
видно ли в молчании моём
тяжкую словесную печать.

Здесь книги читают с востока на запад,
а годы считают с начала времён.
На точку отсчёта от мёртвого знака
резиновой лентой бегун возвращён.

Отчего же дрожишь ты, осиновый лист, –
радость встречи с родною землёй?
Струйки воздуха вверх, струйки воздуха вниз –
пепел пляшет пунктирной струёй.

Носитель языка, водитель глаз,
владеющий собой, как инструментом,
я подошёл к окну, в окне звезда зажглась.
Ну, кто из нас двоих рачок люминисцентный?

Крошились камни в поисках основ,
он проверял и выбрал, что сберечь:
и первый звук потом любимых слов,
и новых правд невеленную речь,
и тяжесть глаз, и неуклюжесть строк,
и крепость жил, и теплоту в руке…
Старик – скала, и целый век – как рок
так долго говорить на древнем языке.