Иосиф Гальперин - Глаз всеобъемлющий

Заплачено и пулей, и пером
за право быть соратником друзьям.
С бутылкой водки приходили в дом,
глоток свободы передали нам,
Борис и Дэзик, Павел, Михаил –
какие собеседники в ночи!
Он как архангел силу сохранил
и как апостол бережёт ключи.

Скала судьбы стоит передо мной
и защищает силою иной.

Одинокому и облако – собака,
ноги в руки, по тропинке вверх.
Держи-дерево навязывает драку,
украшает постный твой четверг.

Зрение твоё монокулярно,
потому и не с кем оценить
радуги, зеркальные попарно,
горизонта бритвенную нить.

Но зато поднявшийся на камень
понял, что умеет и смолчать
кровь, тебя будившая толчками,
отплесками первого толчка.

Звук пропал. Вершина кругозора,
резкости наставшей глубина,
выдержек охотничая свора
кадру продиктуют всё сполна.

Облако легло ничком на почву,
вздрагивает, высунув язык.
Ничего в тебе не кровоточит,
мир, наоборот, в тебя проник.

Когда надумаешь родиться,
об этом ангелу шепни,
он поглядит на наши лица –
готовы ли к тебе они?

Как первой встречи с человеком
ждут амазонские леса,
наполнены вином и млеком
зовущей жизни голоса.

Как Марианнские глубины –
к ядру Земли кратчайший путь,
ты попадаешь в сердцевину,
впервые принимая грудь.

Мама, холодно спать одному,
подоткни одеяло.
Перебираю невидимую бахрому.
Говорю что попало.

Всё пропало! Мои корабли…
Жертвы больше добычи.
Мама, мама, скорее меня полюби!
Смотрит небо, набычась.

Я в другую палату хочу.
Нет, не дом, а больница!
Покажите меня дорогому врачу,
он не будет лениться…

Знаю, мы – снова дети в бреду,
есть у каждого тайна.
Я с кровати своей никуда не сойду,
с корабля без капитана.

В створ распахнутых лобных долей
я прошел в океан безумья.
Имбирь и перец моих кораблей
не уместятся в ваши трюмы.
Я беру на себя пряный груз,
принимаю на грудь волны страха…

Я сойду с ума – и вернусь:
место занял лентяй и неряха.

Если скажешь: «секстан» и «расчёт»,
он услышит: «сектант» и «просчёт»,
если спросишь про курс и мили,
«сколько-сколько? – скажет, – промилле?»

Пряный капер от запахов пьян,
сеет хаос лентяй и неряха.
Ну зачем секстан, капитан,
если курс – за столпами праха?
Не вернуться эскадре домой,
людоеды ждут адмирала.
Гвоздика, шафран и кардамон
тлеют в бочках, разбитых о скалы.

Над фаянсовыми горами
облаков фарфоровый звон,
юго-западный режет грани
на сыром матерьяле волн.

Изразцовая роспись леса
облила пропечённый утёс,
а на пробковом дубе нарезы
терракотовый держат лоск.

Открывает ракушечный камень
древней лепки суровый стиль,
открывается под ногами
ремесло первородных сил.

Горы приняли позу покорности,
подползая лакать океан,
и теперь подаяньем прокормятся
набегающих облачных стран.
Ухмыляются битыми мордами,
пьют штормов кислородный раствор –
и цветёт под циклонными ордами
оперенье миндальное гор.
Повторяясь, клубится империя,
месит волны воздушные гром,
а над ней страусиными перьями
стратосферный играет объём.

Необъятная площадь истории –
вод и воздуха круговорот,
в океанском бульоне настоена
та слеза, что меня прошибёт.

Океан – вот мое человечество,
жизнь на меньшее не поддалась.
Обнимает волна, пена светится.
Принимаю верховную власть.

По брусчатке площади
лошадь бьёт копытом,
в городке старинном
шапито открыто.
Вырос купол новый,
по краям углы,
не собор суровый –
готика игры.
Молодеет город,
лев рычит за аркою.

Утоляет голод
зрелище из Африки.
Снова, как когда-то,
кормится неволей
городок, богатый
океанской солью.
Здесь перед собором
продавал рабов
вождь конкистадоров –
добытчик-людолов…

Оживают пристани,
вяжут лапы льву –
в шапито с туристами
денежки плывут.

В сыром молочном контражуре,
как будто в рваном пеньюаре,
мне свысока кивнули горы,
пирамидальные, как гири.

Наверно, штольни и тоннели
все перевалы переврали –
и нет связующей нас цели,
и горы палку перегнули.

Высотомерное величье,
нечеловечье равнодушье,
но беличье до неприличья
есть в пеньюаре что-то шубье.

Как суета листвы по склонам
не мажет горную породу,
не выжать лаской благосклонность –
такая гордая порода.

Нет такого
искажённого художником
лица,
которое не встретилось бы
по дороге.
Босх и Дюрер,
великие итальянцы,
малые голландцы,
Доре и Бёрдслей,
Пикассо и Матисс
ничего не смогли придумать.
Тоже мне творцы!

Унылая пора рекламы зимних шин.
Вот с реактивным рокотом хозяйственную сумку
по выбоинам прёт унылый гражданин,
колёсики стучат в такт общему рисунку.
Да, знаю, колесо – эмблема перемен,
повторно круговых и движущихся к краю,
но сумкой впереди патлатый джентльмен
опять по нервам бьёт.
Кто он? Кто я?
Не знаю.

Выходящий с бичом по ночам в середину заветного круга
воспитатель зверёнышей, дрессировщик и репетитор
твёрдо знает, зачем, что в итоге и чья же заслуга
в торжестве на манеже, тёмной пляске счастливых софитов.
Режиссёр, дирижёр, потрошитель банального текста,
проповедник усталый, интерпретатор,
он гоняет по кругу безумных чертей из оркестра –
и вращаются тигры, иллюстрируя ротор и статор.
Он почти уже бог в сочинённых заранее рамках,
но тупеет тигрица, щелчками прибитая к тумбе,
и за мясом на палке охотится вольная самка.
Озверел укротитель и щерит поетые зубы.
Лучше с круга сойти и погладить по холке и лапе,
и увидеть опять точный глаз оживающей пумы –
это есть божий текст, в сердцевину впускающий клапан,
укрощающий гордость, освещающий лица угрюмых.