Михаил Гарцев - Стихотворная окрошка

Творцу поющих гимн-осанну,

и гейзер рвётся в небеса,

грозой откуда неустанно

вниз низвергается роса.

Бурлят, клокочут, мчатся воды…

Вливает силу Сам Господь

и в лоно матушки Природы,

и в человеческую плоть.

Гроздья гнева свисают,

ядовитые спелые гроздья.

Молоко прокисает,

но незыблем семейный уют.

Ты меня не бросаешь,

только крепче сжимаешь поводья.

Я тебя не бросаю,

хоть свистит надо мною твой кнут.

Птица-тройка домчится

по тернистым путям мирозданья

до последней страницы

где готовится Праведный Суд,

и сполохи зарницы

в небе высветят суть Предсказанья,

и горящие птицы

с Саваофа десницы вспорхнут.

Всё, что сделал я в жизни,

посвящаю единственной в мире

и родимой отчизне,

от опричнины спасшей меня.

Не забудьте на тризне

в мою честь в затрапезном трактире

вспомнить недругов-слизней.

Я простил! Их ни в чём не виня.

Я тебе присягаю

средь икон, подойдя к аналою.

Моя вера нагая

за отчизну. Храни её Спас.

Весть – с амвона благая:

наши души не станут золою.

И, как солнце, сверкая,

светит и-коно-стас c верой в нас.

Время ставит ловушки.

На хребте перевала

захлебнулась кукушка,

та, что нам куковала.

Время ставит ловушки:

в миг один безвозвратно

заменило веснушки

на пигментные пятна.

Время ставит ловушки,

сбросив нас с перевала.

…Ну, очнись же, кукушка,

мы начнем все сначала.

Мы начнем все сначала,

выбрав новый маршрут:

ни сизифов ли труд,

ни полнейший ль абсурд?

Благость тайны истока

для себя не испорть…

…стайки трепетных токов,

обретающих плоть.

Жизнь под знаком разлуки

бьется в тигле, скорбя…

…все вернется на крУги,

лишь на крУги своя.

Жизнь вернулась на круги

грозным маршем синкопы.

В строгом свете хоругвей

я взойду на Голгофу.

Протрубят мне проклятья,

как встарь, ле —

гионеры,

и предстанет распятье

новым символом веры.

Токов трепетных стая

проплывает над нами,

и меня осеняет

красный ангел крылами.

Кто такие клерикалы?

Не убийцы, не кидалы.

С виду мирные ребята,

отчего ж так жутковато,

когда воют, лают, свищут,

всюду ведьм с рогами ищут.

Инквизиция святая

это мама их родная.

Кто такие клерикалы?

Не попы, не кардиналы.

В синагогах, минаретах

их, конечно, тоже нету.

Как сказал мне далай-лама:

«Вера – это наша драма

на подмостках жизни, смерти…

Очень личная, поверьте»

Кто такие клерикалы?

Это те же комиссары.

И пусть помыслы их чисты —

не достать им сатанистов.

Только те и не боятся —

все плодятся и плодятся…

А на жертвенном помосте,

лишь обугленные кости,

еретИков, страстотерпцев…

Там мое осталось сердце,

проутюженное танком

и в узилищах Лубянки,

где от пыток – запах серы…

Вы, борцы за святость веры,

нас понять должны хоть в малом:

не враги мы, клерикалы.

Я шёл по аллеям

своих сновидений

Распродан, расклеен…

То взлёт, то паденье.

Я шёл по проспектам

слепых революций.

Был избран мной вектор —

на зов эволюций.

Я шёл по тропе

имманентного взрыва

один и в толпе,

над тобой и обрывом.

Я шёл по скрижалям

усопших религий,

где плоть возрождалась,

срывая вериги.

Я шёл прямо к Богу

под реплики хама.

Я выбрал дорогу,

ведущую к Храму.

Вопросы, вечные вопросы…

Взор устремляют люди в космос.

Средь всевозможных ортодоксов

я не являюсь ортодоксом.

Заветную не перейду межу.

В вопросах веры панибратство,

амикошонство и всеядство

я на дистанции держу.

И только – скажем: иногда —

когда слегка рассвет забрезжит,

далекая сверкнет звезда

мне слабым лучиком надежды…

… и по щеке ползет слеза.

Вновь дорога. Поселки

замелькают, станицы…

Забываются стройки

и большие столицы.

А дорога беспечно

под колеса ложится…

Забываются встречи,

забываются лица.

Забываются нами

и улыбки и слезы,

только машут ветвями

на прощанье березы.

В белом поле ромашки

головою поникли.

В небо взмоет вдруг пташка:

– Где ты будешь, откликнись.

Я кричу, что есть мочи!

Я кричу во весь голос.

Только вздрогнули рощи,

леса юная поросль.

Я свой крик повторяю —

не боюсь повториться —

а слова пропадают,

пропадают как лица.

«В дорогу!» – сомкнулись стаканы,

а рядом – друзья и враги,

а где-то дожди и туманы,

и грозная замять пурги.

Дорога…

Как много советов,

ухабов,

несметных сетей,

и чад привокзальных буфетов,

и гарь привокзальных путей.

Дорогой я весь переполнен,

под крышу родную придя.

В ней всполохи огненных молний,

в ней чистые капли дождя.

Мы трясемся в вагоне,

ветер воет устало.

Мы проехали много,

да осталось немало.

Жизнь – отчаянья пляска

на железных колесах,

бесконечная тряска…

Рыжий мох на откосах,

серый дым в поднебесье,

суматоха вокзалов.

Мы о них вспомним в песне,

что в дороге слагалась.

Светлый отблеск крыла

в белом облаке снежном —

самолета стрела

в океане безбрежном.

И гостиниц уют,

лоск на лицах от пота,

и болтанка в каютах

пароходов Морфлота.

Все останется в нас,

мы срослись все с дорогой,

но не сводит с нас глаз

месяц подлый, двурогий.

Наши женщины дома

помнят, ждут и тоскуют,

так что, месяц бездомный,

ты не зли нас впустую.

Мы судьбу выбирали

не с проложенной стежкой,

чтобы в самом начале

топать бодрою ножкой.

Наши ноги в болоте

увязали порою,

не в тепле и почете

мы боролись с судьбою.

Нам не надо наград,

нам наградой удача,

мы такие, как есть,

есть и лучше и ярче.

Мы такие, как есть,

любим прозу и песни…

Рыжий мох на откосах,

серый дым в поднебесье.

Юная, нежная,

резко, небрежно

ты отвечаешь смеясь.

Взгляд твой кусается,

переливается

локонов тонкая вязь.

Ты поднимаешься,

чуть усмехаешься.

Я под прицельным огнем,

но озадаченный,

гневом охваченный,

твердо стою на своем.

Небо качается,

спор продолжается

и он тебе по плечу.

Богом мне данная,

сильная самая,