Александр Петрушкин - Тетради 2014 года

Вокруг – ни живы, ни мертвы —
в засовах бродят двойники
и, собирая свет в живот
живой – несут перед собой,

жуют беременность свою,
в полёты смертных птиц сминают,
и оказавшийся в раю
мой черновик пылает с краю.

Пылает с краю – изнутри
и, языком его касаясь —
мой недоверчивый двойник,
порхает по границе лая.

Окрестных каменных собак
щекотку ощущая в горле,
он ждёт когда, как рыба, я
здесь окончательно оглохну,

и поплыву, в воде ночной,
плавник свой пробковый топорща,
где мой двойник мне строит дом —
ни жив, ни мёртв – а что попроще.

В просветах фотопленки негустой
я вижу руки тонкие – ко мне
они – по правилам не русского, но Брайля —
текут и плечи сглаживают тьме.

Ты понимаешь, что не договор
меня здесь держит? – ожиданье чуда,
цитаты, что присвоил я себе,
как будто бы кузнечик – и в том чудо.

И в том просвет – читай: не свет, но дым
под ледяною коркой, целлофаном
отсвечивает – стукаясь в окно – как бы олень
в мой дом пришедший рано

с той стороны, где жидкие холмы
растут внутри у почвы – не бессмертны.
Что хочешь взять с собой? Возьми, возьми
жужжание воды, замёрзшей в петли

дыхания парного оленят
в ключах у заблудившегося леса,
который бродит там, где жест меня
однажды разомкнет, лишая веса,

в просвете тела различив окно —
где свет летит вослед, а не вдогонку —
пока что камень на плече – пернат —
разматывает, с глаз снимая, плёнку.

Слышишь? Стук слабеет в двери
залежавшейся листвы.
Это – прежде чем поверить —
оказались мы мертвы,

это прежде чем – как яма,
смяв в кармане Чилябонь —
Бог кружится, без изъяна
грузчиков слагая вонь,

и стучат в ногтях их рыбы,
что мигают, как коньки
детворы, нырнувшей прямо
в корень ледяной реки.

Слышишь, как потеря слуха
проникает в этот хор,
в стук – что падает сквозь руки —
словно тёмный коридор?

Это – прежде чем под локти —
будто он ещё предмет —
коридор ведут под руки —
ангелы, которых нет.

В коридоре свет – растерян
как листва в саду – стоит
на одной ноге с уродом —
как наколка – уступив

своё место снегопаду —
вертикальному, как смерть…
стук слабеет – как награда
и возможность рассмотреть.

На шерстяной спине тумана —
ещё бессовестный – щегол
гнездо достанет из кармана,
как осень оказавшись гол.

Он, пар с наркозом распивая,
сидит в качелях – как словарь —
то ночь себе не выбирая,
то понимая, что попал,

то – принимая, что умрёт он,
когда, набрав на клюв тоски,
под тёплым запахом озона
снесут его в своё ни зги

запрятанные мирмидоны —
на переносице очки
утроив шерстяной слюною,
которой не было причин,

которой не было, и – жажду
разматывая как словарь —
висит щегол уже не нежный —
как смертность, что себе наврал.

Вытягивая – вслед за ливнем —
щенячью шею с головой,
стоял мороз, как тополь в листьях —
вдоль переполненный толпой.
И О тянулось длинных вёдер —
зависнув, где терялся свет,
как озеро, нырнувши в норы —
в земле успело зачерстветь…
…и восковые спрятав руки,
мороз, как бабочку в губах,
несёт от неба парашюты,
сгорая в тощих мотыльках,
растягивая тьму – как мясо
осеннее – осиротев
в подводе ливня прячет званье
и кутается в звонкий мех.

Светает – пробуждаясь – птица горла,
шифруясь в перьях плавкой черепицы:

у каждого пера – собачья морда,
и каждой морде пробужденье снится.

Вот угол морды мёртвой разорился
от – в сеть её попавшего – улова

из шариков дыхания – раздетых
до плавников случившегося слова.

И звук касается – как языка – дороги
и пятачок несёт в своём кармане,

шлифует тень, как черепицу – клюнет,
и – как рубец – на эхо глины встанет.

По ветке воздуха, пускающего корни
чужого диалекта в мягких лёгких,
шагает ошибающийся, вовсе
не нужный – от того, наверно, лёгкий.

Премудрости крещенского народца
он выучил, как письмена по воску,
тоскуя, раздвигая снегу губы,
который будто тень в себя убудет,

зарывшись в сумерки, как в голову собачью
зарылась темнота – звенит, как сдача,
и машет голубем, звенящим, как монетка —
попавшись в прорезь воздуха на ветках.

И снег скрипит, скрипит, скрипит,
вниз ускоряя шага шрифт —
две тысячи тринадцать
закончилось, как будто вёрст,
и каждый вечер, как вопрос,
звезда за небом светит.

И снег метёт, метёт крюком,
рисует каждому окно
в многоходовом доме,
и всякий бешенный спит пёс,
и свитер носит как донос
о холоде и коме.

И катится багровый ком
то под дыханьем, то на холм,
входящий, как в затоны,
в собачий люд и божий хлад.
Ты не сумеешь досказать,
как в горле водкой звоны

вверх расширяются, как снег —
идущий почему-то вверх —
от времени светлеет,
как вытрет губы мокрый шар,
переходя на скрип и пар,
как человек и всходы.

В три этажа лежащие в воде
воркующие будто духи святы жабы —
то пальцы неуместные свои, то оды
по песку – в которых ждали —
употребляют как хлеба, сосут
три этажа земли внутри слепящей,
воркуют, будто дух святой в них влип,
и светятся в раю, как будто счастье
им несущественно, а значит и – легко
делимо, резано на сизом пепелище
и роют темноту перед собой,

и, мошек разложив как партитуру,
они берут смычки у мертвецов,
которые лишь прорастут в осоке,
уже несут в лице перед собой,
понятные стеклянным жабам сроки.
И вот архангел, что спустился к ним,
за мошкариным роем некошмарным,
перста всем мошкам вкладывает в нимб,
и к этим пальцам прилипают жабы.

Им надо говорить, не медля, с ним
на языке воды безязыковой,
как колокол и всё, что есть за ним —
хотя, что есть, то непременно голым
летит на свет, который мягким ртом —
как кошка встав росе на четвереньки —
кусает то, что падает углом,
стирая тело, начертанье, плечи.