Александр Петрушкин - Тетради 2014 года

О, утро осени моей,
когда могу я говорить
с тобой в открытое окно,
хрустящий воздух – как пёс – пить —

где – с окровавленным лицом —
нам осень мордой ткнётся в грудь,
в своё витражное стекло —
посмевши наконец взглянуть —

в до-человеческий язык
природ отсутствия тебя,
чтоб намертво обоих сшить,
в своей гортани шевеля

ключом несмертие моё,
входило в мой кипящий сад,
где раскрутило колесо,
свернув, как вещь свою, назад.

Или ангел отвердел здесь,
обернувшись в человека,
или в этом тёмном лесе
остаётся только веко,
лишние детали сбросив,
в облаках летит игрушкой,
у которой – между листьев —
взятая на память стружка,
у которой, где-то в пахе,
женщины остался запах
одинокий как мужчина
и прозрачный, чтобы плакать.

Или ангел отвердел здесь,
языком поранив горло,
или стал он человеком
от чего ему так мокро,
и ощупывает руки
незнакомые с начала
и солёную щетину трёт
и смотрит, как причалит
в первый раз его автобус,
И, агукая в печали,
срёт ему на туфли голубь,
чтоб они не заскучали.

Или ангел леденеет
или это веко, вздрогнув
закрывает ему двери
и гулит, уже замолкнув.
Его улица большая —
как бы трамвай не по размеру
удлиняется в русалок,
тащит нахрен, в смысле к небу.
И в пальто себя закутав,
смотрит в женщину прохожий,
как Эллада на цикуту,
на свою же смерть похожий.
(10/01/14)

Едва застынет зверь мой коридорный,
отмоет тень полы – оставит поле —
абзацы по углам – как бы снопы,
которые замёрзли в этой доле,
которые рогатый морщат лоб
и наблюдают спрыгнувшего зверя
не моего, но имени Его —
стоят, как чайки в людях и не веря.
И тот, который вертикальный, зверь
свет сохраняет в непрозрачном мясе,
соломенным быкам срезает лоб,
лицом невидимым своим —
зиме прекрасен.

Как рыба силясь говорить,
когда уже в лотке сидит —
и пузырятся жабры

у продавщицы от того,
что пенно внешне и тепло
в челябинском базаре,

так мимо их плывёт Миасс
в самом себе и мимо нас,
как Данте к черной Сарре.

Здесь где-то дочь моя живёт
свой тонкий обхватив живот,
свернувший к полой жажде,

в котором свил базар вокзал —
как бы мальки ещё он мал
с ЧЕГРЕСа до Свердловска

Идёт вдоль взвод почти мужчин,
чурек плетётся из корчмы,
с прохладною винтовкой

левей золы, южней берест,
он будет жарить из небес
комедии, из воска

он выплавит свой новый лес,
и земли встанут на дыбы
вдруг ощутив своей судьбы

горизонталь и плоскость.
И кости рыб сожмёт Миасс —
как часть игры – летит КАМАЗ

и ни о чём не просит.
А на руке моей щенок —
как тень в полудне он высок

и спрятан средь колосьев.
И в пустоте идёт Дебил-
Механик-Движитель светил

Чилябонского солнца.

ДЕБИЛ
Вот я, учитель этих пчёл,
несущих мёд из языков,
как мальвы и пастушки —
они растут в своей среде,
рыдают где-то в сентябре
и умирают просто,

так просто – как старик умрёт,
узнав себя наоборот,
с изнанки и снаружи
гуляя в наволочке он —
уже почти один озон,
а станет ещё уже.

И воздух мягок, будто пруд,
и взвешен, как в исподнем
одет, на мальву, что жуют
прыщавые пастушки,
что мчат ко мне на всех парах —
пристойны, сладки, жутки

Вот я – учитель языков
и ученик их – как коньков
оставленные слепки —
они всё смотрят на меня
и за руки пчёл теребят,
и лижут пальцы редко.

Свобода! – мне кричит старик.
Тут, понимая, что он влип,
он смотрит в гору робко
и всходит [как бы среди вань]
такой худой, что рвётся ткань
у мирового зданья
перехватив дыханья.

СТАРИК:
Я вышел из себя,
как тропы вслед за зверем,
и лесорубы, лес коля,
всё двигались за лесом,
по кругу двигался театр —
введенский с заболоцким
ругались, чайником шипя
в прозрачном отголоске,
и распугали пчёл – они —
шурша, как будто мальвы,
скрывались там, где плыл – как дым —
дебил и номинальный
придурошный, мой славный лес,
в челябинском Париже —
из всех возможных в мире мест
он выбирал, что ближе.
Он выбрал! Выбрал этих, кто
заштопал мир, как саван,
как продавщица дохлых рыб
с искусственным дыханьем.
Нам всем отчаянье дано —
как ложка или вилка,
и спит над миром это дно
и дырка его с крышкой.
Я вышел из себя и шёл
куда глаза, как нитки,
меня вели к скрипящей той
единственной калитке,
где явлен, как бушлат, мне был
отравленный в ночь киник,
и лаял мёд вовнутрь пчелой,
которую мне кинет.

МЁД:
Вот два дебила, солнце вот
пишу письмо наоборот,
куда нас ссылка заведёт,
и заведут детали.
Моя пчела всегда внутри,
но если идиотов – три,
то всё – хана печали
(не надо! – откачали).
О, как скрипел мой медогон,
в руке качая соты, он
до капли был
проявлен,
как бы часы, как часть весов
чьи чаши помню словно рот,
и тёмное молчанье —
у мальвы
утром ранним —
вот два дебила пьют чифир:
на индигарке спит один
второй встаёт как в восемь
с ответом что не просят.
О, как скрипел мой медогон,
недогнанный, идя в загон,
поскольку мчались лоси
как тройка через осень.
И грач молчал, и пел камыш,
дебил смотрел в пчелу, как мышь
и плакал сквозь ладони
с пчелою, что не тронет.

…но фрагментарна смерть – диагональ её
похожа на корсет для позвоночных
изображений хакеров – в кого
они рядились в матрице непрочной,

когда – войдя в ещё один фрагмент —
месили Гончарова, с киноплёнкой
шлифуя в лбах своих холодный пот
и утонув однажды вместе с фомкой

на середине, что не перейти —
но можно пересечь и выжечь хаты
и что скрипит под сумерки – не дверь? —
но тоже вполовину виновато…

что даже мамы, наблюдая нас,
не узнают в падении, конечно,
того – что пашет, изымая газ
их сыновей, плашмя бегущих в вечность,

без их советов в позвонки её
впаявших дочерей своих и тени —
почти умерших жён – что за стеклом
своих вагин летят почти беспечно,

И мне – как не поверить – мне тепло
от их голодной и смертельной фени,
чья тень маячит стриженным лобком,
хотя и вовсе это не по теме,